Душным летним днём я возвращался с охоты в тряской тележке. Вдруг кучер мой забеспокоился. Взглянув вперёд, я увидел, что путь нам пересекает похоронный обоз. Это была дурная примета, и кучер стал погонять лошадей, чтобы успеть проехать перед обозом. Мы не проехали и ста шагов, как у нашей тележки сломалась ось. Между тем покойник нагнал нас. Кучер Ерофей сообщил, что хоронят Мартына-плотника.
Шагом мы добрались до Юдиных выселок, чтобы купить там новую ось. В выселках не было ни души. Наконец я увидел человека, спящего посреди двора на самом солнцепёке, и разбудил его. Меня поразила его наружность. Это был карлик лет 50-ти со смуглым, сморщенным лицом, маленькими карими глазками и шапкой густых, курчавых, чёрных волос. Его тело было тщедушно, а взгляд необыкновенно странен. Голос его был удивительно молод и по-женски нежен. Кучер назвал его Касьяном
После долгих уговоров старик согласился проводить меня на ссечки. Ерофей запряг Касьянову лошадку, и мы тронулись в путь. В конторе я быстро купил ось и углубился в ссечки, надеясь поохотиться на тетеревов. Касьян увязался за мной. Недаром его прозвали Блохой: он ходил очень проворно, срывал какие-то травки и поглядывал на меня странным взглядом.
Не наткнувшись ни на один выводок, мы вошли в рощу. Я лёг на траву. Вдруг Касьян заговорил со мной. Он сказал, что домашняя тварь богом определена для человека, а лесную тварь грешно убивать. Речь старика звучала не по-мужичьи, это был язык торжественный и странный. Я спросил Касьяна, чем он промышляет. Он ответил, что работает плохо, а промышляет ловом соловьёв для удовольствия человеческого. Человек он был грамотный, семьи у него не было. Иногда Касьян лечил людей травами, и в округе его считали юродивым. Переселили их с Красивой Мечи года 4 назад, и Касьян скучал по родным местам. Пользуясь своим особым положением, Касьян обошёл пол-России.
Вдруг Касьян вздрогнул, пристально всматриваясь в чащу леса. Я оглянулся и увидел крестьянскую девочку в синем сарафанчике и с плетёным кузовком на руке. Старик ласково позвал её, называя Алёнушкой. Когда она подошла поближе, я увидел, что она старше, чем мне показалось, лет 13-ти или 14-ти. Она была маленькой и худенькой, стройной и ловкой. Хорошенькая девочка была поразительно похожа на Касьяна: те же острые черты, движения и лукавый взгляд. Я спросил, не его ли это дочь. С притворной небрежностью Касьян ответил, что она его родственница, при этом во всём его облике была видна страстная любовь и нежность.
Охота не удалась, и мы вернулись в выселки, где меня с осью ждал Ерофей. Подъезжая ко двору, Касьян сказал, что это он отвёл от меня дичь. Я так и не смог убедить его в невозможности этого. Через час я выехал, оставив Касьяну немного денег. По дороге я спросил у Ерофея, что за человек Касьян. Кучер рассказал, что сначала Касьян со своими дядьями ходил в извоз, а потом бросил, стал жить дома. Ерофей отрицал, что Касьян умеет лечить, хотя его самого он вылечи от золотухи. Алёнушка же была сиротой, жила у Касьяна. Он не чаял в ней души и собирался учить грамоте.
Мы несколько раз останавливались, чтобы смочить ось, которая нагревалась от трения. Уже совсем завечерело, когда мы вернулись домой.
По сравнению с ранними очерками и даже с «Певцами» сюжет в рассказе «Касьян с Красивой Мечи» развивается более напряженно. Здесь все сосредоточено вокруг главного героя. Начинается рассказ традиционным «охотничьим» вступлением, далее изображается случайная встреча рассказчика с Касьяном, поездка их на ссечки, и в финале дается характеристика Касьяна (устами кучера Ерофея). В отличие от очерков 40-х годов, которые изобиловали описаниями Орловского края, в «Касьяне с Красивой Мечи» нет никаких побочных линий, уводящих развитие сюжета в сторону. Даже описание похорон Мартына-плотника, не имеющее, на первый взгляд, непосредственного отношения к изображаемому, с точки зрения идейно-художественной является необходимой частью рассказа. «Печальное шествие» похоронного поезда и «однообразный, безнадежно-скорбный напев», уныло раздававшийся среди пустых полей, выполняют в данном случае функцию «лирической подготовки» читателя к восприятию печальной картины нищеты и запустения Юдиных выселок и поясняют, почему Касьян бежит из дому в поисках «довольства и справедливости».
Многочисленные пейзажные зарисовки в «Касьяне с Красивой Мечи» также органично связаны с развитием сюжета, являясь его неотъемлемым компонентом. Они нужны автору для того, чтобы глубже вскрыть идею, утверждаемую Касьяном, и наглядно показать его страстную влюбленность в родной край. Тургенев обладал способностью «одухотворять пейзаж» (Флобер) личным чувством. Но в то же время его описания природы совершенно свободны от элементов субъективизма. Картина бездонного лазурного летнего неба, которым любуется автор , не является чужеродной в художественной ткани рассказа,- она служит раскрытию его идейно-художественного смысла. Эстетическое восприятие окружающего мира во всей его многообразной полноте и гармонии сближает барина-охотника и мужика Касьяна, доказывая равенство их «духовной природы», что так рьяно отрицали защитники крепостного рабства. Словом, в «Касьяне с Красивой Мечи» элементы этнографичности уступают место всесторонней характеристике человеческой индивидуальности. Здесь все подчинено раскрытию «странного», необычного для мужика миросозерцания Касьяна.
В основе сюжетно-композиционного построения рассказа лежит прием контрастного сопоставления внешнего и внутреннего облика Касьяна. Как и в других рассказах из «Записок охотника», обрисовку образа героя Тургенев начинает с развернутой портретной характеристики: «Вообразите себе карлика лег пятидесяти с маленьким, смуглым и сморщенным лицом, острым носиком, карими, едва заметными глазками и курчавыми, густыми черными волосами, которые, как шляпка на грибе, широко сидели на крошечной его головке. Все тело его было чрезвычайно тщедушно и худо». Автор с самого начала подчеркивает необычность, своеобразие привычек и поведения героя. Впервые он видит Касьяна лежащим лицом к земле с покрытой армяком головой посередине двора, на самом припеке, в то время как лошадь его стояла под соломенным навесом. Об удивительной натуре Касьяна, никак не соответствующей внешнему облику этого неказистого, тщедушного карлика, свидетельствовал и взгляд его маленьких глаз, «необыкновенный и странный». Голос «странного старичка» также изумил рассказчика: «В нем не только не слышалось ничего дряхлого, - он был удивительно сладок, молод и почти женски нежен».
Но основную роль в раскрытии миросозерцания Касьяна играет речевая характеристика. Причем Тургенев еще более усиливает «несоразмерность» облика своего героя, человека невзрачного, даже уродливого па первый взгляд, и поэтически вдохновенного, красивою внутренним огнем, загорающимся в его глазах, как только речь заходит о его сокровенных мечтах и убеждениях. «Его речь звучала не мужичьей речью: гак не говорят простолюдины, и краснобаи так не говорят». Речь Касьяна, «обдуманно-торжественная и странная», изобиловала выражениями церковного обихода, славянизмами, повторениями слов и отличалась особой ритмической плавностью и напевностью, сближающей ее со стихотворным языком. Неудивительно поэтому, что Касьян пытался сочинять стихи.
Ведущим принципом раскрытия психологии героя является принцип самохарактеристики. Ни слова не говоря от себя, Тургенев заставляет читателя глубоко ощутить своеобразие Касьяна, страстно влюбленного в родную природу и тоскующего по правде-справедливости, только посредством его монологов о назначении человека и божьей твари, о странствиях в поисках заповедной земли.
Как и в других рассказах из «Записок охотника», автор выступает в «Касьяне с Красивой Мечи» непосредственным участником изображаемых событий. В этом смысле «Касьян с Красивой Мечи» близко стоит к очеркам 40-х годов. Но в то же время функция авторского «я» в обрисовке персонажей данного рассказа несколько меняется. В «Льгове», например, рассказчик, выспрашивая Сучка о его жизни, ведет диалог сам и придает таким образом развитию сюжета нужное ему направление. Здесь диалог ведет в основном Касьян: он упорно отмалчивается, уклоняясь от вопросов барина-охотника, которые были ему не по душе, и вдруг заговаривает сам, «с тихим воодушевлением» излагая свой взгляд на окружающий мир. Автор только слушает с удивлением его «странные рассуждения» и комментирует их, отнюдь не стремясь своей оценкой предопределить характер читательского восприятия.
В «Касьяне с Красивой Мечи» писатель не довольствуется одним «показом» своего героя, а пытается охарактеризовать его со стороны: словами кучера Ерофея. Заслуживает внимания в данном случае тот факт, что Ерофей находит наиболее четкое определение характера Касьяна: «…уж такой он человек неабнакавенный. Непостоянный такой, несоразмерный даже…»
Тенденция Тургенева к сдержанности и объективности в «Касьяне с Красивой Мечи» чувствуется не только в обрисовке персонажей, но и в манере повествования вообще. В очерках 40-х годов автор-рассказчик является «живым участником» изображаемых событий и вместе с тем «посредником между действующими лицами и читателем, он постоянно имеет в виду этого читателя, то и дело вступает с ним в беседу и как бы
вовлекает его в изображаемые в рассказах события» 2. «Дайте мне руку, любезный читатель,-читаем мы в рассказе «Татьяна Борисовна и ее племянник»,-и поедемте вместе со мной». В «Касьяне с Красивой Мечи» Тургенев отказывается от подобных приемов обращения к читателю. Тон непринужденной, живой беседы с читателем сменяется здесь повествовательным изложением тех событий, случайным свидетелем которых оказался рассказчик. Таким образом, ангорское «я» играет в данном случае в основном формальную роль, являясь средством композиционной связи.
Нсть некоторые изменения и в языке рассказа. И очерках 40-х годов Тургенев очень часто употреблял даже н ангорской речи диалектные, чисто орловские глоисчки и прошпщиалнзмы. В «Касьяне с Красивой Мечи» использование диалектизмов и просторечных слон сведено до минимума. При подготовке отдельного издания «Записок охотника» Тургенев продолжает упорную работу над текстом их и делает решительную попытку очистить язык всех рассказов от диалектизмов.
Итак, можно сделать вывод о том, что в рассказах 50-х годов уже наблюдаются некоторые элементы «новой манеры» Тургенева, что выражается в стремлении писателя к более сложной композиции, к углублению психологической характеристики персонажей, к усилению внутренней динамичности и развернутости сюжета, к строгому соблюдению «чувства меры» и «объективности» повествования, к очищению языка рассказов от диалектных слов.
«Записки охотника» И.С.Тургенева отразили не только социальное положение русского крестьянства 40-50-х годов XIX века, но и духовную жизнь крестьян, в которой огромную роль играют различные поверья. И.С.Тургенев в рассказах «Бежин луг» и «Касьян с Красивой Мечи» воплотил тип мифологического мышления, для которого характерна синкретичность, целостность восприятия мира во всех его проявлениях, постоянное ощущение взаимосвязи человека и природы.
Фольклорно-мифологические мотивы являются ведущими в следующем после «Бежина луга» рассказе «Касьян с Красивой Мечи». Во-первых, эти два рассказа соотносятся прежде всего тематически. В монологе Касьяна вновь возникает образ счастливой страны. Во-вторых, в образе главного героя И.С.Тургенев воплотил один из народных типов, тип крестьянина-мечтателя с поэтическим складом ума. В рассказе «Бежин луг» к этому же типу можно отнести Костю. Особо подчеркнем, что в образе Касьяна соединились два во многом противоречивых начала: христианское и языческое. Своими речами Касьян напоминает ветхозаветного пророка и в то же время герой мыслит мифологическими образами. Фольклорно-мифологические мотивы в рассказе «Касьян с Красивой Мечи» помогают оценить те или иные человеческие поступки с точки зрения народной мудрости, носителем которой является главный герой рассказа.
Необходимо обратить внимание на имя героя. У русских людей это имя ассоциировалось с именем преподобного Касьяна Римлянина, днем которого считалось 29 февраля. Касьянов день бывает только в високосном году. На Руси високосный год всегда считался опасным, ему приписывались несчастья и беды: будто и скот падает, и деревья засыхают, и повальные болезни появляются, и семейные раздоры заводятся. Поэтому в народе сложилось представление о Касьяне как символе беды. В некоторых местах он даже не считался святым и не признавался русским. Само имя Касьян слыло как позорное. Существовало поверье о том, что «Касьяну подчинены все ветры, он держит их на двадцати цепях за двадцатью замками. В его власти спустить ветер на землю и наслать на людей и скотину мор» .
Когда И.С.Тургенев рисует в начале рассказа портрет Касьяна, то кажется, что это имя действительно соответствует герою: «Вообразите себе карлика лет пятидесяти с маленьким, смуглым и сморщенным лицом, острым носиком, карими, едва заметными глазками и курчавыми, густыми черными волосами, которые как шляпка на грибе, широко сидели на крошечной его головке. Все его тело было чрезвычайно тщедушно и худо, и решительно нельзя передать словами, до чего был необыкновенен и странен его взгляд» . Автор не раз будет останавливать свое внимание на «тяжелом взгляде» Касьяна, который вполне отвечает тем представлениям, которые существовали в народе. Глаз Касьяна считался очень опасным, советовали даже не выходить в Касьянов день из избы, чтобы не случилось несчастья: «Касьян косоглазый, от него, братцы, хороните все, живо сглазит, да так, что потом ни попы не отчитают, ни бабки не отшепчут» . То, что Касьяна чтят один раз в четыре года, крестьяне объясняли согласно легенде, в которой говориться, что Касьян помог мужику вытащить воз, боясь испачкать райские одежды. Господь бог повелел служить за это Касьяну молебны через три года, в то время как Николаю Угоднику будут служить молебны два раза в год за то, что он помог крестьянину в беде.
Можно предположить, что И.С.Тургенев знал эту легенду, так как в рассказе он описывает похожую ситуацию. Когда рассказчик возвращался с охоты, у колеса в телеге сломалась ось. Кучер решил добраться до ближайших выселок, а потом что-нибудь придумать: «Въезжая в эти выселки мы не встретили ни одной живой души, даже куриц не было видно на улице, даже собак» . Постепенно нарастает чувство беспокойства, тревоги, которое усиливается еще и тем, что по дороге в выселки охотники увидели похоронную процессию, а это, как известно, считается в народе очень плохой приметой. Таинственность происходящего напоминает начало рассказа «Бежин луг», когда заблудившийся охотник не может дать логического объяснения своим блужданиям.
В странных выселках среди безмолвия нашелся лишь один человек Касьян. По мнению исследователей, важным оказывается тот факт, что рассказчик встречает Касьяна не в его избе, хотя она рядом, а на самой середине ярко освещенного двора: «Это своего рода подобие знойных пустынь, в которые удалились от неправедного мира библейские пророки».
Чувствуя свое нравственное превосходство, Касьян, не смущаясь того, что перед ним барин, читает ему проповедь:
«- А вы кто такие? Охотники, что ли? - спросил он, окинув меня с ног до головы.
Охотники.
Пташек небесных стреляете небось?... Зверей лесных?... И не грех вам божьих пташек убивать, кровь проливать невинную?»
Касьян отказывается помогать барину, даже деньги не могут соблазнить его. Однако после недолгого раздумья он соглашается проводить охотника до рощицы. Отношение к тургеневскому Касьяну так же, как к святому, неоднозначно со стороны крестьян. Кучер Ерофей предупреждает барина, что Касьян может завести не туда, не стоит доверять ему. В то же время Ерофей называет Касьяна юродивым, а, как известно, русский народ снисходительно, даже благожелательно относился к этой группе людей. По словам Н.Бердяева, это характерно именно для русской религиозности . Такой необыкновенный человек, как Касьян, конечно же, вызвал пристальное внимание охотника. Рассказчик подробно описывает поведение «странного старика» во время охоты: «Он ходил необыкновенно проворно и словно все припрыгивал на ходу, беспрестанно нагибался, срывал какие-то травки, бормотал себе что-то под нос и все поглядывал на меня и на мою собаку, да таким пытливым взглядом» . В лесу Касьян ведет себя спокойно и уверенно. Он предпочитает «разговаривать» с жителями леса, а не со своими спутниками. Своими повадками Касьян напоминает лешего: он разговаривает с птицами и они слушают его (возможно поэтому охотник потерял так много времени, прежде чем смог убить птицу). В конце рассказа Касьян признается: «Барин, а барин, ведь я виноват перед тобой, ведь это я тебе дичь-то всю отвел» . Все же один раз охотнику повезло: он убил коростеля. Необходимо обратить внимание на то, как ведет себя Касьян. П.Г.Пустовойт в своих работах отмечает, что И.С.Тургенев использует «принцип тайной психологии»: «...писатель никогда не изображает весь психический процесс, он задерживает внимание читателей лишь на внешних формах его проявления. Тургенев не говорит прямо о чувствах и переживаниях героев, не прибегает к монологам, а дает представление об этом при помощи жестов, многозначительных пауз, романтического пейзажа» .
Можно лишь догадываться о том, что чувствует Касьян после того, как охотник выстрелил: «Касьян быстро закрыл глаза рукой и не шевельнулся, пока я не зарядил ружье и не поднял коростеля. Когда же я отправился дальше, он подошел к месту, где упала убитая птица, нагнулся у траве, на которую брызнуло несколько капель крови, покачал головой, пугливо взглянул на меня» . Реакция Касьяна на выстрел напоминает поведение испугавшегося ребенка, который от страха закрывает глаза. Касьян не может видеть, как на его глазах совершается грех.
Изображая человека, И.С.Тургенев прибегает к описанию природы. Природа помогает раскрыть переживания героев, их настроение и чувства. Рассказчик рисует картину прекрасного жаркого летнего дня и передает нам свое чувство восхищения величием природы: «Вы не двигаетесь - вы глядите: и нельзя выразить словами, как радостно и тихо становится на сердце. Вы глядите: та глубокая, чистая лазурь возбуждает на устах ваших улыбку, невинную, как она сама, как облака по небу...» [там же, с.79].
В тот момент, когда охотник наслаждается красотой природы, Касьян, словно прочитав его мысли, решился заговорить. Этот «странный» крепостной мужик старается устыдить барина, доказать ему, что нельзя убивать «птицу Божию»: «Кровь - святое дело кровь! Кровь солнышка божия не видит, кровь от свету прячется... великий грех показать свету, великий грех и страх. Ох, великий!» [там же, с.80]. В Ветхом Завете, в книге «Бытие», господь, обращаясь к Ною, сказал: «Все движущееся, что живет, будет отдано вам в пищу, как зелень травную даю вам все. Только плоти с душою, с кровию ее не ешьте». Касьян проповедует именно эту заповедь. Он заставляет задумываться над своими поступками по отношению к природе. Для людей то, о чем говорит Касьян, «странная речь»: «Бог его знает, то молчит как пень, то вдруг заговорит, - а что заговорит, бог его знает. Разве это манер? Это не манер. Несообразный он человек» [там же, с.85]. Касьян говорит словно по наитию. Речь его чем-то напоминает речь пророков: «Слова его лились свободно, он не искал их, он говорил с таким одушевлением и кроткой важностию, изредка закрывая глаза этот язык, обдуманно-торжественный и странный... я не слыхал ничего подобного» [там же, с.80].
«Странный мужичок» побывал во многих городах, видел разные земли. Есть у него мечта: побывать в тех странах, где живет «птица Гамаюн сладкогласная, и с дерев лист ни зимой не сыплется, ни осенью, и яблоки растут золотые на серебряных ветках, и живет всяк человек в довольстве и справедливости» . В речи Касьяна не случайно возникает образ птицы Гамаюн, так как эта «птица вещая». Упоминание о ней часто встречается в духовных стихах. Живет Гамаюн в раю и, если кричит она, пророчит счастье.
Нужно отметить, что мечта Касьяна о сказочных странах трактуется исследователями по-разному. Ю.В.Лебедев пишет: «В устах Касьяна получает окончательное оформление легенда о далеких землях, мечта народа о братстве и социальной гармонии» .
Немецкий ученый Клуге и Н.П.Бродский считают, что в Касьяне изображен представитель секты бегунов-странников. Члены этой секты отвергали наличие государственных и общественных институтов (в том числе и необходимость труда), они убегали от них. Такая точка зрения кажется не вполне правомерной, так как, во-первых, Касьян не убегал, а уходил с согласия своего барина. Во-вторых, Касьян признает общественные порядки: «При старом барине мы все жили на своих прежних местах, а вот опека переселила. Старый барин у нас был кроткая душа, смиренник, - ему
небесное! Ну, опека, конечно, справедливо рассудила; видно, уж так пришлось» .
Безусловно, легенда о теплых странах имеет социальный аспект, так как подобного рода легенды отражали мечту народа о более легких условиях существования. Однако странствования Касьяна объясняются прежде всего его внутренними духовными потребностями. Поэтому более близкой нам точкой зрения П.Г.Пустовойта, который считает, что Касьян это тип народного правдоискателя: «Касьян вернее всего может быть назван одним из издавна существующих на Руси правдоискателей, личностный характер которых определялся их нравственной пытливостью и внутренней независимостью» . Касьян бродит по свету в поисках правды, но не столько социальной, сколько нравственной. Для него главным является то, что «справедливости нет в человеке».
Касьян не только странствует, но и врачует, что еще более выделяет его из среды обыкновенных крестьян. В деревне любой человек, который обладал какими-либо знаниями и тем самым выделялся из среды заурядных людей, назывался знахарем или лекарем. Часто люди подозревали их в сношениях с нечистой силой, но в отличие от колдунов, знахари и лекари не продают ей душу: С.В.Максимов пишет: «На обвинения знахарей деревенский люд не скупился. Ночью знахарям нельзя было зажечь огонь в избе или продержать его дольше других без того, чтобы соседи не подумали, что он готовит зелье, а нечистый дух ему помогает» . Обычно знахарями становились старые люди, вдовы, престарелые девицы, холостяки. Так, в рассказе И.С.Тургенева Касьян не признается в том, что Аннушка его дочка. Не признается, потому что сам находится в положении подозреваемого и подвергать такой же участи свою дочь не хочет. Знахарей и лекарей боялись и уважали, так как они обладали огромным количеством знаний. Ведь к ним обращались в самых крайних случаях, когда крестьянин уже пользовался различными домашними средствами и установить причину болезни оказалось непросто. Поэтому и не смог Касьян спасти Мартына-плотника: «Поздно узнал».
Только одаренные знаниями и нравственно чистые люди могут стать лекарями: «Знахаря (в отличие от колдуна) не надо разыскивать по кабакам, не придется выслушивать его грубости, смотреть как он ломается, вымогает плату, угрожает и пугает своим медвежьим взглядом и посулом несчастий впереди» . Касьяну, как большинству истинных лекарей, свойственна скромность и даже в некоторой мере самоуничижение: «Лекаркой меня называют... Какая я лекарка! ... И кто может лечить? Это все от бога. А есть...есть травы, цветы есть и слова такие... а кто верует-спасется...» .
Образ Касьяна И.С.Тургенев создает с помощью фольклорно-мифологических мотивов. В этом образе отразился характерный для русского народа тип мышления, в котором соединились элементы христианского и языческого мировосприятия. Как известно, христианская мифология -мифология совершенно иного типа, нежели языческая. Языческая мифология представляет собой безличный круговорот космических циклов и выбор между приятием или неприятием его в принципе невозможен. В центре внимания христианской мифологии стоит проблема личностного выбора.
Как было сказано выше, Касьян напоминает своими речами и поведением ветхозаветного пророка. В то же время ему свойственно языческое мировосприятие, которое очеловечивает окружающую природу. Достаточно вспомнить строки, описывающие поведение Касьяна в лесу, когда герой разговаривает с птицами и травами. Касьян мыслит мифологическими образами, в его речи возникает образ вещей птицы Гамаюн. К языческим мотивам можно также отнести представление крестьян о Касьяне как о лекаре-знахаре, а соответственно и о связи его со сверхъестественной силой. Так, в образе Касьяна органично переплетаются элементы христианского и языческого мировосприятия. Охарактеризовать их соотношение в мировоззрении Касьяна сложно: они неразделимы и составляют единое целое. Фольклорно-мифологические мотивы в рассказе «Касьян с Красивой Мечи» служит средством создания образа личности крестьянина в ее духовном развитии.
Литература:
1. Власова М.Н. Новая АБЕВЕГА русских суеверий. - СПб., 1995.
2. Тургенев И.С. Записки охотника. - М., 1985.
3. Бердяев Н. Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX века и начала XX века: судьба России. - М., 1997.
4. Пустовойт П.Г. Тургенев - художник слова. - М., 1987.
5. Лебедев Ю.В. «Бежин луг» в контексте «Записок охотника» // Литература в школе. - 1985. - 1985. - №5. - С.2-11.
6. Максимов С.В. Куль хлеба. Нечистая, неведомая и крестная сила. -Смоленск, 1995.
Пархоменко Е. (ВГУ)
1. МОУ СОШ № 61 имени М.И.Неделина г. Липецка
2. Дятчина Ольга Михайловна
3. Литературное краеведение
4. 7 класс (общеобразовательный)
5. Программно-методическое обеспечение: авторская программа Дятчиной О.М. «Родные имена», рецензированная доктором филологических наук, профессором ЕГУ Комлик Н.Н.
Урок
« Былое Красивой Мечи»
(по очерку И.С. Тургенева «Касьян с Красивой Мечи»)
Цель:
1) познакомить учащихся с циклом очерков
И.С. Тургенева «Записки охотника»;
Задачи:
1
) обратиться к страницам, связанным с липецким
краем (очерк «Касьян с Красивой Мечи»);
2) проанализировать образ главного героя очерка,
правдоискателя Касьяна.
Ход урока:
Эпиграф:
Мои очерки о русском народе, самом странном и
самом удивительном народе, какой только есть на
свете.
И.С. Тургенев
I
. Организационный момент
II
. Актуализация знаний
Учитель:
Соотнесите географические названия с именами писателей и поэтов, связанных с Липецким краем. Кратко расскажите, как они связаны с местами Липецкой области:
село Коренёвщино И.А. Бунин
село Кропотово А.С. Пушкин
село Урусово А.П.Бунина
хутор Бутырки М.Ю. Лермонтов
III
. Изучение нового материала
Exbntkm^
Сегодня мы обращаемся к очень интересному, плодотворному и в то же время сложному и противоречивому писателю русской литературы – И.С. Тургеневу. Тургенев с детства наблюдал жестокость и самодурство своей матери в родовом имении, в усадьбе Спасское-Лутовиново. Помещица угнетала крепостных крестьян и дворовых людей. Впечатления детства пробудили в Тургеневе чувство ненависть к самоуправству власть имеющих, к крепостному праву; борьбе с этим злом он посвятил свою жизнь. «Ненависть к крепостному праву уже тогда жила во мне, - писал И.С. Тургенев, - она, между прочим, была причиной тому, что я, возросший среди побоев и истязаний, не осквернил руки своей ни одним ударом – но до «Записок охотника» было далеко…»
Рассказы из «Записок охотника» появились впервые в 1847 году в журнале Н.А. Некрасова «Современник». Сам автор называл их «мои очерки о русском народе, самом странном и самом удивительном народе, какой только есть на свете». Нам, уроженцам липецко-орловско-елецкой земли, «Записки охотника» особенно дороги: в них немало вдохновенных страниц о нашем крае. Иван Сергеевич любил бывать на берегах Дона, где приветливо возвышался древний город Лебедянь. А что за прелесть Красивая Меча!
2. Выступления учащихся (краткие сообщения об охоте И.С.Тургенева на берегах Красивой Мечи);
3. Вывод:
Итак, охота - это волшебное слово, которое могло заставить Тургенева забыть обо всем. Была тут еще одна чрезвычайно важная для писателя сторона: занятие охотой тесно сближало его с людьми из народа, широко открыло перед ним картины деревенской жизни, помогло понять и полюбить душу русского крестьянина. Заглядывая в глухие деревеньки, в усадьбы степных помещиков, посещая охотничьи угодья и лесные сторожки, совершая далекие поездки на беговых дорожках по соседним уездам, Тургенев пристально всматривается в крестьянский и помещичий быт, жадно впитывая народную речь. Что же увидел он, путешествуя по берегам Дона и Красивой Мечи? Какова же она, душа русского крестьянина? Сегодня мы познакомимся с одним из них, героем очерка «Касьян с Красивой Мечи», постараемся выяснить, что привлекло охотника в Касьяне, каково его отношение к миру и человеку, что кроется за его непривлекательный внешностью.
IV
. Анализ эпизодов очерка
1) Работа над литературоведческим термином:
Очерк
– прозаический документальный жанр, чаще всего посвящается современной автору жизни, фактам и людям. В то же время очерк сохраняет особенности образного отражения жизни, и в этом смысле очерк приближается к рассказу;
2) Аналитическая беседа:
Почему И.С. Тургенев говорил о «Записках охотника»: «Мои очерки о русском народе» (см. эпиграф)? Докажите, опираясь на текст произведения, что «Касьян с Красивой Мечи» - это очерк? (Описание местности у Юдиных выселок, заброшенность, запустение, убогость, слова Касьяна: «Какая тут деревня… Здесь ни у кого нет… Да и дома нет никого: все на работе…»; непосильный труд; переселение крестьян опекой из родных мест в чужие).
Что такое опека? Кто из вас внимательно читал очерк, должен был обратить внимание на комментарий. (Речь идет об опекунском совете, учреждении, бравшем под надзор и управление имения по малолетству, несостоятельности или слабоумия их владельца – помещика);
Вывод:
Итак, описание местности у Юдиных выселок – это описание окрестности села Спасского, сюда ещё во время Варвары Петровны, матери писателя, были переселены крестьяне с Красивой Мечи.
Работа по вопросам:
Кто такой Касьян? Как знакомится с ним охотник?
Что поразило охотника во внешности Касьяна? Прочитайте его портретную характеристику.
Что привлекло охотника в поведении Касьяна? В чем своеобразие характера Касьяна? Как проявляется характер в его отношении ко всему живому, к природе, людям? Докажите словами из текста.
Почему описание Касьяна, рассказ о нем дается рядом с пейзажем? Прочитайте описание природы.
(Пейзаж играет большую роль в повествовании Тургенева, он дополняет и углубляет действие, помогает раскрыть характер персонажа.)
А как пейзаж помогает раскрыть характер Касьяна?
Вывод:
Запоминается образ Касьяна с Красивой Мечи: карие глаза, курчавые волосы, какая-то особенная одухотворенность, трепетная любовь к природе. Все в природе вызывает в нежной душе Касьяна тревожное чувство поклонения. Касьян перекликается с птицами, передразнивает перепелов, жаворонков, знает запахи целебных трав.
Характер персонажа, его душа раскрывается и в диалогах с другими героями.
Задание:
Вывод:
Касьян осуждает убийство зверей и птиц ради прихоти, ему иногда приходится заниматься ловлей певчих птиц, но делает он это «не на погибель их живота, а для удовольствия человеческого, на утешенье и веселье». А как тепло и задушевно говорит он о своих родных местах!
Какова же правда Касьяна? В чем цель его жизни?
(Касьян – правдоискатель, защитник мира, свободы. Он ищет такой край, где «живет всяк человек в довольстве и справедливости». В его речи ярко выражена мысль о беспокойных крестьянах, которые в лаптях ходят, правды, справедливости ищут).
Тогда почему в народе Касьяна называют «юродивец», а сам он себя характеризует так: «Неразумен я больно, с малолетства; работаю пока можно, - работник-то я плохой… где мне!»?
Как понимаете вы значение слова «юродивый»? Можно ли назвать Касьяна слабоумным?
Словарная работа:
Юродивый – 1. Чудаковатый, помешанный (разг.)
Существительное юродивый. У суеверных, религиозных людей:
безумец, обладающий даром прорицания.
(Словарь С.И. Ожегова).
(Он умнее других и не примиряется с тем порядком вещей, который сложился не по законам справедливости. Касьян полон любви к природе, жизни, человеку.)
Работа по вопросам:
Одинок ли Касьян? Есть ли в очерке герой, подобный Касьяну?
В чем сходство Касьяна и Аннушки?
(И девочка Аннушка в лесу чувствует себя лучше, чем дома, она часть этого леса, природы; она укрывается в лесу, лес – ее защита.)
V
. Итоги урока
Учитель:
Какова же идея очерка, в чем хочет убедить нас автор?
(Природа - живой источник великих сил русского народа. Широкому, беспечному, вольному характеру героев есть где развернуться на просторах родины. Тургенев на нескольких страницах сумел передать слияние героев с русской природой, поэзию, душевную чистоту и одновременно внутреннюю силу худого немощного человека - Касьяна с Красивой Мечи). Вывод записывается в тетрадях.
Объяснение домашнего задания: в «Записках охотника» есть ещё один герой, связывающий все очерки в единое целое. Это охотник. На уроках литературы мы с вами снова обратимся к «Запискам охотника», к очерку «Бирюк». А пока дома попробуйте составить рассказ об охотнике по очерку «Касьян с Красивой Мечи». Какой он?
VI
. Домашнее задание:
Подготовить рассказ об охотнике как герое очерка «Касьян с Красивой Мечи».
Приложение к уроку
Я возвращался с охоты в тряской тележке и, подавленный душным зноем летнего облачного дня (известно, что в такие дни жара бывает иногда еще несноснее, чем в ясные, особенно когда нет ветра), дремал и покачивался, с угрюмым терпением предавая всего себя на съедение мелкой белой пыли, беспрестанно поднимавшейся с выбитой дороги из-под рассохшихся и дребезжавших колес, — как вдруг внимание мое было возбуждено необыкновенным беспокойством и тревожными телодвижениями моего кучера, до этого мгновения еще крепче дремавшего, чем я. Он задергал вожжами, завозился на облучке и начал покрикивать на лошадей, то и дело поглядывая куда-то в сторону. Я осмотрелся. Мы ехали по широкой распаханной равнине; чрезвычайно пологими, волнообразными раскатами сбегали в нее невысокие, тоже распаханные холмы; взор обнимал всего каких-нибудь пять верст пустынного пространства; вдали небольшие березовые рощи своими округленно-зубчатыми верхушками одни нарушали почти прямую черту небосклона. Узкие тропинки тянулись по полям, пропадали в лощинках, вились по пригоркам, и на одной из них, которой в пятистах шагах впереди от нас приходилось пересекать нашу дорогу, различил я какой-то поезд. На него-то поглядывал мой кучер.
Это были похороны. Впереди, в телеге, запряженной одной лошадкой, шагом ехал священник; дьячок сидел возле него и правил; за телегой четыре мужика, с обнаженными головами, несли гроб, покрытый белым полотном; две бабы шли за гробом. Тонкий, жалобный голосок одной из них вдруг долетел до моего слуха; я прислушался: она голосила. Уныло раздавался среди пустых полей этот переливчатый, однообразный, безнадежно-скорбный напев. Кучер погнал лошадей: он желал предупредить этот поезд. Встретить на дороге покойника — дурная примета. Ему действительно удалось проскакать по дороге прежде, чем покойник успел добраться до нее; но мы еще не отъехали и ста шагов, как вдруг нашу телегу сильно толкнуло, она накренилась, чуть не завалилась. Кучер остановил разбежавшихся лошадей, нагнулся с облучка, посмотрел, махнул рукой и плюнул.
— Что там такое? — спросил я.
Кучер мой слез молча и не торопясь.
— Да что такое?
— Ось сломалась... перегорела, — мрачно отвечал он и с таким негодованием поправил вдруг шлею на пристяжной, что та совсем покачнулась было набок, однако устояла, фыркнула, встряхнулась и преспокойно начала чесать себе зубом ниже колена передней ноги.
Я слез и постоял некоторое время на дороге, смутно предаваясь чувству неприятного недоумения. Правое колесо почти совершенно подвернулось под телегу и, казалось, с немым отчаянием поднимало кверху свою ступицу.
— Что теперь делать? — спросил я наконец.
— Вон кто виноват! — сказал мой кучер, указывая кнутом на поезд, который успел уже свернуть на дорогу и приближался к нам, — уж я всегда это замечал, — продолжал он, — это примета верная — встретить покойника... Да.
И он опять обеспокоил пристяжную, которая, видя его нерасположение и суровость, решилась остаться неподвижною и только изредка и скромно помахивала хвостом. Я походил немного взад и вперед и опять остановился перед колесом.
Между тем покойник нагнал нас. Тихо свернув с дороги на траву, потянулось мимо нашей телеги печальное шествие. Мы с кучером сняли шапки, раскланялись с священником, переглянулись с носильщиками. Они выступали с трудом; высоко поднимались их широкие груди. Из двух баб, шедших за гробом, одна была очень стара и бледна; неподвижные ее черты, жестоко искаженные горестью, хранили выражение строгой, торжественной важности. Она шла молча, изредка поднося худую руку к топким, ввалившимся губам. У другой бабы, молодой женщины лет двадцати пяти, глаза были красны и влажны, и всё лицо опухло от плача; поравнявшись с нами, она перестала голосить и закрылась рукавом... Но вот покойник миновал нас, выбрался опять на дорогу, и опять раздалось ее жалобное, надрывающее душу пение. Безмолвно проводив глазами мерно колыхавшийся гроб, кучер мой обратился ко мне.
— Это Мартына-плотника хоронят, — заговорил он, — что с Рябой.
— А ты почему знаешь?
— Я по бабам узнал. Старая-то — его мать, а молодая — жена.
— Он болен был, что ли?
— Да... горячка... Третьего дня за дохтуром посылал управляющий, да дома дохтура не застали... А плотник был хороший; зашибал маненько, а хороший был плотник. Вишь, баба-то его как убивается... Ну, да ведь известно: у баб слезы-то некупленные. Бабьи слезы та же вода... Да.
И он нагнулся, пролез под поводом пристяжной и ухватился обеими руками за дугу.
— Однако, — заметил я, — что ж нам делать?
Кучер мой сперва уперся коленом в плечо коренной, тряхнул раза два дугой, поправил седёлку, потом опять пролез под поводом пристяжной и, толкнув ее мимоходом в морду, подошел к колесу — подошел и, не спуская с него взора, медленно достал из-под полы кафтана тавлинку, медленно вытащил за ремешок крышку, медленно всунул в тавлинку своих два толстых пальца (и два-то едва в ней уместились), помял-помял табак, перекосил заранее нос, понюхал с расстановкой, сопровождая каждый прием продолжительным кряхтением, и, болезненно щурясь и моргая прослезившимися глазами, погрузился в глубокое раздумье.
— Ну, что? — проговорил я наконец.
Кучер мой бережно вложил тавлинку в карман, надвинул шляпу себе на брови, без помощи рук, одним движением головы, и задумчиво полез на облучок.
— Куда же ты? — спросил я его не без изумления.
— Извольте садиться, — спокойно отвечал он и подобрал вожжи.
— Да как же мы поедем?
— Уж поедем-с.
— Да ось...
— Извольте садиться.
— Да ось сломалась...
— Сломалась-то она сломалась; ну, а до выселок доберемся... шагом, то есть. Тут вот за рощей направо есть выселки, Юдиными прозываются.
— И ты думаешь, мы доедем?
Кучер мой не удостоил меня ответом.
— Я лучше пешком пойду, — сказал я.
— Как угодно-с...
И он махнул кнутом. Лошади тронулись.
Мы действительно добрались до выселков, хотя правое переднее колесо едва держалось и необыкновенно странно вертелось. На одном пригорке оно чуть-чуть не слетело; но кучер мой закричал на него озлобленным голосом, и мы благополучно спустились.
Юдины выселки состояли из шести низеньких и маленьких избушек, уже успевших скривиться набок, хотя их, вероятно, поставили недавно: дворы не у всех были обнесены плетнем. Въезжая в эти выселки, мы не встретили ни одной живой души; даже куриц не было видно на улице, даже собак; только одна, черпая, с куцым хвостом, торопливо выскочила при нас из совершенно высохшего корыта, куда ее, должно быть, загнала жажда, и тотчас, без лая, опрометью бросилась под ворота. Я зашел в первую избу, отворил дверь в сени, окликнул хозяев — никто не отвечал мне. Я кликнул еще раз: голодное мяуканье раздалось за другой дверью. Я толкнул ее ногой: худая кошка шмыгнула мимо меня, сверкнув во тьме зелеными глазами. Я всунул голову в комнату, посмотрел: темно, дымно и пусто. Я отправился на двор, и там никого не было... В загородке теленок промычал; хромой серый гусь отковылял немного в сторону. Я перешел во вторую избу — и во второй избе ни души. Я на двор...
По самой середине ярко освещенного двора, на самом, как говорится, припеке, лежал, лицом к земле и накрывши голову армяком, как мне показалось, мальчик. В нескольких шагах от него, возле плохой тележонки, стояла, под соломенным навесом, худая лошаденка в оборванной сбруе. Солнечный свет, падая струями сквозь узкие отверстия обветшалого намета, пестрил небольшими светлыми пятнами ее косматую красно-гнедую шерсть. Тут же, в высокой скворечнице, болтали скворцы, с спокойным любопытством поглядывая вниз из своего воздушного домика. Я подошел к спящему, начал его будить...
Он поднял голову, увидал меня и тотчас вскочил на ноги... «Что, что надо? что такое?» — забормотал он спросонья.
Я не тотчас ему ответил: до того поразила меня его наружность. Вообразите себе карлика лет пятидесяти с маленьким, смуглым и сморщенным лицом, острым носиком, карими, едва заметными глазками и курчавыми, густыми черными волосами, которые, как шляпка на грибе, широко сидели на крошечной его головке. Всё тело его было чрезвычайно тщедушно и худо, и решительно нельзя передать словами, до чего был необыкновенен и странен его взгляд.
— Что надо? — спросил он меня опять.
Я объяснил ему, в чем было дело, он слушал меня, не спуская с меня своих медленно моргавших глаз.
— Так нельзя ли нам новую ось достать? — сказал я наконец, — я бы с удовольствием заплатил.
— А вы кто такие? Охотники, что ли? — спросил он, окинув меня взором с ног до головы.
— Охотники.
— Пташек небесных стреляете, небось?.. зверей лесных?.. И не грех вам божьих пташек убивать, кровь проливать неповинную?
Странный старичок говорил очень протяжно. Звук его голоса также изумил меня. В нем не только не слышалось ничего дряхлого, — он был удивительно сладок, молод и почти женски нежен.
— Оси у меня нет, — прибавил он после небольшого молчания, — эта вот не годится (он указал на свою тележку), у вас, чай, телега большая.
— А в деревне найти можно?
— Какая тут деревня!.. Здесь ни у кого нет... Да и дома нет никого: все на работе. Ступайте, — промолвил он вдруг и лег опять на землю.
Я никак не ожидал этого заключения.
— Послушай, старик, — заговорил я, коснувшись до его плеча, — сделай одолжение, помоги.
— Ступайте с богом! Я устал: в город ездил, — сказал он мне и потащил себе армяк на голову.
— Да сделай же одолжение, — продолжал я, — я... я заплачу.
— Не надо мне твоей платы.
— Да пожалуйста, старик...
Он приподнялся до половины и сел, скрестив свои тонкие ножки.
— Я бы тебя свел, пожалуй, на ссечки. Тут у нас купцы рощу купили, — бог им судья, сводят рощу-то, ж контору выстроили, бог им судья. Там бы ты у них ось и заказал или готовую купил.
— И прекрасно! — радостно воскликнул я. — Прекрасно!.. пойдем.
— Дубовую ось, хорошую, — продолжал он, не поднимаясь с места.
— А далеко до тех ссечек?
— Три версты.
— Ну что ж! Мы можем на твоей тележке доехать.
— Да нет...
— Ну, пойдем, — сказал я, — пойдем, старик! Кучер нас на улице дожидается.
Старик неохотно встал и вышел за мной на улицу. Кучер мой находился в раздраженном состоянии духа: он собрался было попоить лошадей, но воды в колодце оказалось чрезвычайно мало, и вкус ее был нехороший, а это, как говорят кучера, первое дело... Однако при виде старика он осклабился, закивал головой и воскликнул:
— А, Касьянушка! здорово!
— Здорово, Ерофей, справедливый человек! — отвечал Касьян унылым голосом.
Я тотчас сообщил кучеру его предложение; Ерофей объявил свое согласие и въехал на двор. Пока он с обдуманной хлопотливостью отпрягал лошадей, старик стоял, прислонясь плечом к воротам, и невесело посматривал то на него, то на меня. Он как будто недоумевал: его, сколько я мог заметить, не слишком радовало наше внезапное посещение.
— А разве и тебя переселили? — спросил его вдруг Ерофей, снимая дугу.
— И меня.
— Эк! — проговорил мой кучер сквозь зубы. — Знаешь, Мартын-то, плотник... ты ведь Рябовского Мартына знаешь?
— Знаю.
— Ну, он умер. Мы сейчас его гроб повстречали.
Касьян вздрогнул.
— Умер? — проговорил он и потупился.
— Да, умер. Что ж ты его не вылечил, а? Ведь ты, говорят, лечишь, ты лекарка.
Мой кучер видимо потешался, глумился над стариком.
— А это твоя телега, что ли? — прибавил он, указывая на нее плечом.
— Моя.
— Ну, телега... телега! — повторил он и, взяв ее за оглобли, чуть не опрокинул кверху дном... — Телега!.. А на чем же вы на ссечки поедете?.. В эти оглобли нашу лошадь не впряжешь: наши лошади большие, а это что такое?
— А не знаю, — отвечал Касьян, — на чем вы поедете; разве вот на этом животике, — прибавил он со вздохом.
— На этом-то? — подхватил Ерофей и, подойдя к Касьяновой клячонке, презрительно ткнул ее третьим пальцем правой руки в шею. — Ишь, — прибавил он с укоризной, — заснула, ворона!
Я попросил Ерофея заложить ее поскорей. Мне самому захотелось съездить с Касьяном на ссечки: там часто водятся тетерева. Когда уже тележка была совсем готова, и я кое-как вместе с своей собакой уже уместился на ее покоробленном лубочном дне, и Касьян, сжавшись в комочек и с прежним унылым выражением на лице, тоже сидел на передней грядке, — Ерофей подошел ко мне и с таинственным видом прошептал:
— И хорошо сделали, батюшка, что с ним поехали. Ведь он такой, ведь он юродивец, и прозвище-то ему: Блоха. Я не знаю, как вы понять-то его могли...
Я хотел было заметить Ерофею, что до сих пор Касьян мне казался весьма рассудительным человеком, но кучер мой тотчас продолжал тем же голосом:
— Вы только смотрите, того, туда ли он вас привезет. Да ось-то сами извольте выбрать: поздоровее ось извольте взять... А что, Блоха, — прибавил он громко, — что, у вас хлебушком можно разжиться?
— Поищи, может найдется, — отвечал Касьян, дернул вожжами, и мы покатили.
Лошадка его, к истинному моему удивлению, бежала очень недурно. В течение всей дороги Касьян сохранял упорное молчание и на мои вопросы отвечал отрывисто и нехотя. Мы скоро доехали до ссечек, а там добрались и до конторы, высокой избы, одиноко стоявшей над небольшим оврагом, на скорую руку перехваченным плотиной и превращенным в пруд. Я нашел в этой конторе двух молодых купеческих приказчиков с белыми как снег зубами, сладкими глазами, сладкой и бойкой речью и сладко-плутоватой улыбочкой, сторговал у них ось и отправился на ссечки. Я думал, что Касьян останется при лошади, будет дожидаться меня, но он вдруг подошел ко мне.
— А что, пташек стрелять идешь? — заговорил он, — а?
— Да, если найду.
— Я пойду с тобой... Можно?
— Можно, можно.
И мы пошли. Вырубленного места было всего с версту. Я, признаюсь, больше глядел на Касьяна, чем на свою собаку. Недаром его прозвали Блохой. Его черная, ничем не прикрытая головка (впрочем, его волосы могли заменить любую шапку) так и мелькала в кустах. Он ходил необыкновенно проворно и словно всё подпрыгивал на ходу, беспрестанно нагибался, срывал какие-то травки, совал их за пазуху, бормотал себе что-то под нос и всё поглядывал на меня и на мою собаку, да таким пытливым, странным взглядом. В низких кустах, «в мелочах», и на ссечках часто держатся маленькие серые птички, которые то и дело перемещаются с деревца на деревцо и посвистывают, внезапно ныряя на лету. Касьян их передразнивал, перекликался с ними; поршок полетел, чиликая, у него из-под ног — он зачиликал ему вслед; жаворонок стал спускаться над ним, трепеща крылами и звонко распевая, — Касьян подхватил его песенку. Со мной он всё не заговаривал...
Погода была прекрасная, еще прекраснее, чем прежде; но жара всё не унималась. По ясному небу едва-едва неслись высокие и редкие облака, изжелта-белые, как весенний запоздалый снег, плоские и продолговатые, как опустившиеся паруса. Их узорчатые края, пушистые и легкие, как хлопчатая бумага, медленно, но видимо изменялись с каждым мгновением; они таяли, эти облака, и от них не падало тени. Мы долго бродили с Касьяном по ссечкам. Молодые отпрыски, еще не успевшие вытянуться выше аршина, окружали своими тонкими, гладкими стебельками почерневшие, низкие пни; круглые губчатые наросты с серыми каймами, те самые наросты, из которых вываривают трут, лепились к этим пням; земляника пускала по ним свои розовые усики; грибы тут же тесно сидели семьями. Ноги беспрестанно путались и цеплялись в длинной траве, пресыщенной горячим солнцем; всюду рябило в глазах от резкого металлического сверкания молодых, красноватых листьев на деревцах; всюду пестрели голубые гроздья журавлиного гороху, золотые чашечки куриной слепоты, наполовину лиловые, наполовину желтые цветы Ивана-да-Марьи; кое-где, возле заброшенных дорожек, на которых следы колес обозначались полосами красной мелкой травки, возвышались кучки дров, потемневших от ветра и дождя, сложенные саженями; слабая тень падала от них косыми четвероугольниками, — другой тени не было нигде. Легкий ветерок то просыпался, то утихал: подует вдруг прямо в лицо и как будто разыграется, — всё весело зашумит, закивает и задвижется кругом, грациозно закачаются гибкие концы папоротников, — обрадуешься ему... но вот уж он опять замер, и всё опять стихло. Одни кузнечики дружно трещат, словно озлобленные, — и утомителен этот непрестанный, кислый и сухой звук. Он идет к неотступному жару полудня; он словно рожден им, словно вызван им из раскаленной земли.
Не наткнувшись ни на один выводок, дошли мы, наконец, до новых ссечек. Там недавно срубленные осины печально тянулись по земле, придавив собою и траву и мелкий кустарник; на иных листья, еще зеленые, но уже мертвые, вяло свешивались с неподвижных веток; на других они уже засохли и покоробились. От свежих золотисто-белых щепок, грудами лежавших около ярко-влажных пней, веяло особенным, чрезвычайно приятным, горьким запахом. Вдали, ближе к роще, глухо стучали топоры, и по временам, торжественно и тихо, словно кланяясь и расширяя руки, спускалось кудрявое дерево...
Долго не находил я никакой дичи; наконец из широкого дубового куста, насквозь проросшего полынью, полетел коростель. Я ударил; он перевернулся на воздухе и упал. Услышав выстрел, Касьян быстро закрыл глаза рукой и не шевельнулся, пока я не зарядил ружья и не поднял коростеля. Когда же я отправился далее, он подошел к месту, где упала убитая птица, нагнулся к траве, на которую брызнуло несколько капель крови, покачал головой, пугливо взглянул на меня... Я слышал после, как он шептал: «Грех!.. Ах, вот это грех!»
Жара заставила нас, наконец, войти в рощу. Я бросился под высокий куст орешника, над которым молодой, стройный клен красиво раскинул свои легкие ветки. Касьян присел на толстый конец срубленной березы. Я глядел на него. Листья слабо колебались в вышине, и их жидко-зеленоватые тени тихо скользили взад и вперед по его тщедушному телу, кое-как закутанному в темный армяк, по его маленькому лицу. Он не поднимал головы. Наскучив его безмолвием, я лег на спину и начал любоваться мирной игрой перепутанных листьев на далеком светлом небе. Удивительно приятное занятие лежать на спине в лесу и глядеть вверх! Вам кажется, что вы смотрите в бездонное море, что оно широко расстилается под
вами, что деревья не поднимаются от земли, но, словно корни огромных растений, спускаются, отвесно падают в те стеклянно ясные волны; листья на деревьях то сквозят изумрудами, то сгущаются в золотистую, почти черную зелень. Где-нибудь далеко-далеко, оканчивая собою тонкую ветку, неподвижно стоит отдельный листок на голубом клочке прозрачного неба, и рядом с ним качается другой, напоминая своим движением игру рыбьего плёса, как будто движение то самовольное и не производится ветром. Волшебными подводными островами тихо наплывают и тихо проходят белые круглые облака, и вот вдруг всё это море, этот лучезарный воздух, эти ветки и листья, облитые солнцем, — всё заструится, задрожит беглым блеском, и поднимется свежее, трепещущее лепетанье, похожее на бесконечный мелкий плеск внезапно набежавшей зыби. Вы не двигаетесь — вы глядите: и нельзя выразить словами, как радостно, и тихо, и сладко становится на сердце. Вы глядите: та глубокая, чистая лазурь возбуждает на устах ваших улыбку, невинную, как она сама, как облака по небу, и как будто вместе с ними медлительной вереницей проходят по душе счастливые воспоминания, и всё вам кажется, что взор ваш уходит дальше и дальше и тянет вас самих за собой в ту спокойную, сияющую бездну, и невозможно оторваться от этой вышины, от этой глубины...
— Барин, а барин! — промолвил вдруг Касьян своим звучным голосом.
Я с удивлением приподнялся; до сих пор он едва отвечал на мои вопросы, а то вдруг сам заговорил.
— Что тебе? — спросил я.
— Ну, для чего ты пташку убил? — начал он, глядя мне прямо в лицо.
— Как для чего?.. Коростель — это дичь: его есть можно.
— Не для того ты убил его, барин: станешь ты его есть! Ты его для потехи своей убил.
— Да ведь ты сам небось гусей или куриц, например, ешь?
— Та птица богом определенная для человека, а коростель — птица вольная, лесная. И не он один: много ее, всякой лесной твари, и полевой и речной твари, и болотной и луговой, и верховой и низовой — и грех ее убивать, и пускай она живет на земле до своего предела... А человеку пища положена другая; пища ему другая и другое питье: хлеб — божья благодать, да воды небесные, да тварь ручная от древних отцов.
Я с удивлением поглядел на Касьяна. Слова его лились свободно; он не искал их, он говорил с тихим одушевлением и кроткою важностию, изредка закрывая глаза.
— Так и рыбу, по-твоему, грешно убивать? — спросил я.
— У рыбы кровь холодная, — возразил он с уверенностию, — рыба тварь немая. Она не боится, не веселится: рыба тварь бессловесная. Рыба не чувствует, в ней и кровь не живая... Кровь, — продолжал он, помолчав, — святое дело кровь! Кровь солнышка божия не видит, кровь от свету прячется... великий грех показать свету кровь, великий грех и страх... Ох, великий!
Он вздохнул и потупился. Я, признаюсь, с совершенным изумлением посмотрел на странного старика. Его речь звучала не мужичьей речью: так не говорят простолюдины, и краснобаи так не говорят. Этот язык, обдуманно-торжественный и странный... Я не слыхал ничего подобного.
— Скажи, пожалуйста, Касьян, — начал я, не спуская глаз с его слегка раскрасневшегося лица, — чем ты промышляешь?
Он не тотчас ответил на мой вопрос. Его взгляд беспокойно забегал на мгновение.
— Живу, как господь велит, — промолвил он наконец, — а чтобы, то есть, промышлять — нет, ничем не промышляю. Неразумен я больно, с мальства; работаю пока мочно, — работник-то я плохой... где мне! Здоровья нет, и руки глупы. Ну, весной соловьев ловлю.
— Соловьев ловишь?.. А как же ты говорил, что всякую лесную, и полевую, и прочую там тварь не надо трогать?
— Убивать ее не надо, точно; смерть и так свое возьмет. Вот хоть бы Мартын-плотник: жил Мартын-плотник, и не долго жил и помер; жена его теперь убивается о муже, о детках малых... Против смерти ни человеку, ни твари не слукавить. Смерть и не бежит, да и от нее не убежишь; да помогать ей не должно... А я соловушек не убиваю, — сохрани господи! Я их не на муку ловлю, не на погибель их живота, а для удовольствия человеческого, на утешение и веселье.
— Ты в Курск их ловить ходишь?
— Хожу я и в Курск и подале хожу, как случится. В болотах ночую да в залесьях, в поле ночую один, во глуши: тут кулички рассвистятся, тут зайцы кричат, тут селезни стрекочут... По вечеркам замечаю, по утренничкам выслушиваю, по зарям обсыпаю сеткой кусты... Иной соловушко так жалостно поет, сладко... жалостно даже.
— И продаешь ты их?
— Отдаю добрым людям.
— А что ж ты еще делаешь?
— Как делаю?
— Чем ты занят?
Старик помолчал.
— Ничем я этак не занят... Работник я плохой. Грамоте, однако, разумею.
— Ты грамотный?
— Разумею грамоте. Помог господь да добрые люди.
— Что, ты семейный человек?
— Нетути, бессемейный.
— Что так?.. Перемерли, что ли?
— Нет, а так: задачи в жизни не вышло. Да это всё под богом, все мы под богом ходим; а справедлив должен быть человек — вот что! Богу угоден, то есть.
— И родни у тебя нет?
— Есть... да... так...
Старик замялся.
— Скажи, пожалуйста, — начал я, — мне послышалось, мой кучер у тебя спрашивал, что, дескать, отчего ты не вылечил Мартына? Разве ты умеешь лечить?
Кучер твой справедливый человек, — задумчиво отвечал мне Касьян, — а тоже не без греха. Лекаркой меня называют... Какая я лекарка!.. и кто может лечить? Это всё от бога. А есть... есть травы, цветы есть: помогают, точно. Вот хоть череда, например, трава добрая для человека; вот подорожник тоже; об них и говорить не зазорно: чистые травки — божии. Ну, а другие не так: и помогают-то они, а грех; и говорить о них грех. Еще с молитвой разве... Ну, конечно, есть и слова такие... А кто верует — спасется, — прибавил он, понизив голос.
— Ты ничего Мартыну не давал? — спросил я.
— Поздно узнал, — отвечал старик. — Да что! Кому как на роду написано. Не жилец был плотник Мартын, не жилец на земле: уж это так. Нет, уж какому человеку не жить на земле, того и солнышко не греет, как другого, и хлебушек тому не впрок, — словно что его отзывает... Да; упокой господь его душу!
— Давно вас переселили к нам? — спросил я после небольшого молчания.
Касьян встрепенулся.
— Нет, недавно: года четыре. При старом барине мы всё жили на своих прежних местах, а вот опека переселила. Старый барин у нас был кроткая душа, смиренник, — царство ему небесное! Ну, опека, конечно, справедливо рассудила; видно, уж так пришлось.
— А вы где прежде жили?
— Мы с Красивой Мечи.
— Далеко это отсюда?
— Верст сто.
— Что ж, там лучше было?
— Лучше... лучше. Там места привольные, речные, гнездо наше; а здесь теснота, сухмень... Здесь мы осиротели. Там у нас, на Красивой-то на Мечи, взойдешь ты на холм, взойдешь — и, господи боже мой, что это? а?.. И река-то, и луга, и лес; а там церковь, а там опять пошли луга. Далече видно, далече. Вот как далеко видно... Смотришь, смотришь, ах ты, право! Ну, здесь, точно, земля лучше: суглинок, хороший суглинок, говорят крестьяне; да с меня хлебушка-то всюду вдоволь народится.
— А что, старик, скажи правду, тебе, чай, хочется на родине-то побывать?
— Да, посмотрел бы. А впрочем, везде хорошо. Человек я бессемейный, непосед. Да и что! много, что ли, дома-то высидишь? А вот как пойдешь, как пойдешь, — подхватил он, возвысив голос, — и полегчит, право. И солнышко на тебя светит, и богу-то ты видней, и поется-то ладнее. Тут, смотришь, трава какая растет; ну, заметишь — сорвешь. Вода тут бежит, например, ключевая, родник, святая вода; ну, напьешься — заметишь тоже. Птицы поют небесные... А то за Курском пойдут степи, этакие степные места, вот удивленье, вот удовольствие человеку, вот раздолье-то, вот божия-то благодать! И идут они, люди сказывают, до самых теплых морей, где живет птица Гамаюн сладкогласная, и с дерев лист ни зимой не сыплется, ни осенью, и яблоки растут золотые на серебряных ветках, и живет всяк человек в довольстве и справедливости... И вот уж я бы туда пошел... Ведь я мало ли куда ходил! И в Ромен ходил, и в Синбирск — славный град, и в самую Москву — золотые маковки; ходил на Оку-кормилицу, и на Цну-голубку, и на Волгу-матушку, и много людей видал, добрых хрестьян, и в городах побывал честных... Ну, вот пошел бы я туда... и вот... и уж и... И не один я, грешный... много других хрестьян в лаптях ходят, по миру бродят, правды ищут... да!.. А то что дома-то, а? Справедливости в человеке нет, — вот оно что...
Эти последние слова Касьян произнес скороговоркой, почти невнятно; потом он еще что-то сказал, чего я даже расслышать не мог, а лицо его такое странное приняло выражение, что мне невольно вспомнилось название «юродивца», данное ему Ерофеем. Он потупился, откашлянулся и как будто пришел в себя.
— Эко солнышко! — промолвил он вполголоса, — эка благодать, господи! эка теплынь в лесу!
Он повел плечами, помолчал, рассеянно глянул и запел потихоньку. Я не мог уловить всех слов его протяжной песенки; следующие послышались мне:
А зовут меня Касьяном,
А по прозвищу Блоха...
— «Э! — подумал я, — да он сочиняет...»
Вдруг он вздрогнул и умолк, пристально всматриваясь в чащу леса. Я обернулся и увидел маленькую крестьянскую девочку, лет восьми, в синем сарафанчике, с клетчатым платком на голове и плетеным кузовком на загорелой голенькой руке. Она, вероятно, никак не ожидала нас встретить; как говорится, наткнулась на нас, и стояла неподвижно в зеленой чаще орешника, на тенистой лужайке, пугливо посматривая на меня своими черными глазами. Я едва успел разглядеть ее: она тотчас нырнула за дерево.
— Аннушка! Аннушка! подь сюда, не бойся, — кликнул старик ласково.
— Боюсь, — раздался тонкий голосок.
— Не бойся, не бойся, поди ко мне.
Аннушка молча покинула свою засаду, тихо обошла кругом, — ее детские ножки едва шумели по густой траве, — и вышла из чащи подле самого старика. Это была девушка не восьми лет, как мне показалось сначала, по небольшому ее росту, — но тринадцати или четырнадцати. Всё ее тело было мало и худо, но очень стройно и ловко, а красивое личико поразительно сходно с лицом самого Касьяна, хотя Касьян красавцем не был. Те же острые черты, тот же странный взгляд, лукавый и доверчивый, задумчивый и проницательный, и движенья те же... Касьян окинул ее глазами; она стояла к нему боком.
— Что, грибы собирала? — спросил он.
— Да, грибы, — отвечала она с робкой улыбкой.
— И много нашла?
— Много. (Она быстро глянула на него и опять улыбнулась.)
— И белые есть?
— Есть и белые.
— Покажь-ка, покажь... (Она спустила кузов с руки и приподняла до половины широкий лист лопуха, которым грибы были покрыты.) Э! — сказал Касьян, нагнувшись над кузовом, — да какие славные! Ай да Аннушка!
— Это твоя дочка, Касьян, что ли? — спросил я. (Лицо Аннушки слабо вспыхнуло.)
— Нет, так, сродственница, — проговорил Касьян с притворной небрежностью. — Ну, Аннушка, ступай, — прибавил он тотчас, — ступай с богом. Да смотри...
— Да зачем же ей пешком идти? — прервал я его. — Мы бы ее довезли...
Аннушка загорелась, как маков цвет, ухватилась обеими руками за веревочку кузовка и тревожно поглядела на старика.
— Нет, дойдет, — возразил он тем же равнодушно-ленивым голосом. — Что ей?.. Дойдет и так... Ступай.
Аннушка проворно ушла в лес. Касьян поглядел за нею вслед, потом потупился и усмехнулся. В этой долгой усмешке, в немногих словах, сказанных им Аннушке, в самом звуке его голоса, когда он говорил с ней, была неизъяснимая, страстная любовь и нежность. Он опять поглядел в сторону, куда она пошла, опять улыбнулся и, потирая себе лицо, несколько раз покачал головой.
— Зачем ты ее так скоро отослал? — спросил я его. — Я бы у нее грибы купил...
— Да вы там, всё равно, дома купите, когда захотите, — отвечал он мне, в первый раз употребляя слово «вы».
— А она у тебя прехорошенькая.
— Нет... какое... так... — ответил он, как бы нехотя, и с того же мгновенья впал в прежнюю молчаливость.
Видя, что все мои усилия заставить его опять разговориться оставались тщетными, я отправился на ссечки. Притом же и жара немного спала; но неудача, или, как говорят у нас, незадача моя продолжалась, и я с одним коростелем и с новой осью вернулся в выселки. Уже подъезжая ко двору, Касьян вдруг обернулся ко мне.
— Барин, а барин, — заговорил он, — ведь я виноват перед тобой; ведь это я тебе дичь-то всю отвел.
— Как так?
— Да уж это я знаю. А вот и ученый пес у тебя и хороший, а ничего не смог. Подумаешь, люди-то, люди, а? Вот и зверь, а что из него сделали?
Я бы напрасно стал убеждать Касьяна в невозможности «заговорить» дичь и потому ничего не отвечал ему. Притом же мы тотчас повернули в ворота.
В избе Аннушки не было; она уже успела прийти и оставить кузов с грибами. Ерофей приладил новую ось, подвергнув ее сперва строгой и несправедливой оценке; а через час я выехал, оставив Касьяну немного денег, которые он сперва было не принял, но потом, подумав и подержав их на ладони, положил за пазуху. В течение этого часа он не произнес почти ни одного слова; он по-прежнему стоял, прислонясь к воротам, не отвечал на укоризны моего кучера и весьма холодно простился со мной.
Я, как только вернулся, успел заметить, что Ерофей мой снова находился в сумрачном расположении духа... И в самом деле, ничего съестного он в деревне не нашел, водопой для лошадей был плохой. Мы выехали. С неудовольствием, выражавшимся даже на его затылке, сидел он на козлах и страх желал заговорить со мной, но, в ожидании первого моего вопроса, ограничивался легким ворчаньем вполголоса и поучительными, а иногда язвительными речами, обращенными к лошадям. «Деревня! — бормотал он, — а еще деревня! Спросил хошь квасу — и квасу нет... Ах ты, господи! А вода — просто тьфу! (Он плюнул вслух.) Ни огурцов, ни квасу — ничего. Ну ты, — прибавил он громко, обращаясь к правой пристяжной, — я тебя знаю, потворница этакая! Любишь себе потворствовать, небось... (И он ударил ее кнутом.) Совсем отлукавилась лошадь, а ведь какой прежде согласный был живот... Ну-ну, оглядывайси
!..»
— Скажи, пожалуйста, Ерофей, — заговорил я, — что за человек этот Касьян?
Ерофей не скоро мне отвечал: он вообще человек был обдумывающий и неторопливый; но я тотчас мог догадаться, что мой вопрос его развеселил и успокоил.
— Блоха-то? — заговорил он наконец, передернув вожжами. — Чудной человек: как есть юродивец, такого чудно́го человека и нескоро найдешь другого. Ведь, например, ведь он ни дать ни взять наш вот саврасый: от рук отбился тоже... от работы, то есть. Ну, конечно, что он за работник, — в чем душа держится, — ну, а нес-таки... Ведь он сызмальства так. Сперва он со дядьями со своими в извоз ходил: они у него были троечные; ну, а потом, знать, наскучило — бросил. Стал дома жить, да и дома-то не усиживался: такой беспокойный, — уж точно блоха. Барин ему попался, спасибо, добрый — не принуждал. Вот он так с тех пор всё и болтается, что овца беспредельная. И ведь такой удивительный, бог его знает: то молчит, как пень, то вдруг заговорит, — а что заговорит, бог его знает. Разве это манер? Это не манер. Несообразный человек, как есть. Поет, однако, хорошо. Этак важно — ничего, ничего.
— А что, он лечит, точно?
— Какое лечит!.. Ну, где ему! Таковский он человек. Меня, однако, от золотухи вылечил... Где ему! глупый человек, как есть, — прибавил он, помолчав.
— Ты его давно знаешь?
— Давно. Мы им по Сычовке соседи, на Красивой-то на Мечи.
— А что эта, нам в лесу попалась девушка, Аннушка, что, она ему родня?
Ерофей посмотрел на меня через плечо и осклабился во весь рот.
— Хе!.. да, сродни. Она сирота: матери у ней нету, да и неизвестно, кто ее мать-то была. Ну, а должно быть, что сродственница: больно на него смахивает... Ну, живет у него. Вострая девка, неча сказать; хорошая девка, и он, старый, в ней души не чает: девка хорошая. Да ведь он, вы вот не поверите, а ведь он, пожалуй, Аннушку-то свою грамоте учить вздумает. Ей-ей, от него это станется: уж такой он человек неабнакавенный. Непостоянный такой, несоразмерный даже... Э-э-э! — вдруг перервал самого себя мой кучер и, остановив лошадей, нагнулся набок и принялся нюхать воздух. — Никак гарью пахнет? Так и есть! Уж эти мне новые оси... А, кажется, на что мазал... Пойти водицы добыть: вот кстати и прудик.
И Ерофей медлительно слез с облучка, отвязал ведерку, пошел к пруду и, вернувшись, не без удовольствия слушал, как шипела втулка колеса, внезапно охваченная водою... Раз шесть приходилось ему на каких-нибудь десяти верстах обливать разгоряченную ось, и уже совсем завечерело, когда мы возвратились домой.
