Вспомнить перед экзаменом все изученные литературные произведения из школьной программы бывает нелегко. Произведений много, быстро по ним не пройтись. Что делать школьнику, если на носу экзамен, а времени всё перечитать не остаётся? Читать краткие содержания по главам. Пересказы по объёму небольшие, но при этом отражают все основные события из книги, наглядно демонстрируя ее сюжет.
Главный герой Иван приехал на полгода в село Переброд. Он надеялся услышать здесь много народных сказаний и легенд, и думал, что посмотреть на людей простых нравов будет полезно ему как писателю. Однако перебродские жители оказались неразговорчивыми, и не могли общаться с приезжим на равных. Иван перечитал все имеющиеся у него книги, и со скуки взялся лечить местных крестьян. Однако он не был доктором, а окрестные жители сообщали ему всегда одни и те же симптомы и не могли подробно объяснить, что у них болит. В итоге, главному герою осталось только одно занятие – охота.
Но в январе погода испортилась, и охотиться стало невозможно. Каждый день выл ужасный ветер, и Иван очень скучал, сидя в четырёх стенах. Тут полесовщик Ярмола, который служил у него за жаловании, выразил желание научиться грамоте. Главный герой с жадностью взялся обучать слугу, но Ярмола ровным счетом ничего не понимал. За два месяца он с трудом выучился лишь писать свою фамилию.
II глава
От нечего делать Иван ходил взад-вперёд по своей комнате. Ярмола топил печь. Комнату герой снял в старом дырявом помещичьем доме, и во всех остальных комнатах, запертых на ключ, гулял ветер. В воображении Ивана метель казалась старым злобным дьяволом. Чтобы разогнать тоску, он спросил слугу, откуда взялся ветер. Ярмола ответил, что его ведьма насылает. Глубоко заинтересованный, герой выпытал у слугу историю о ведьмах в Полесье.
Ярмола рассказал, что пять лет назад здесь жила ведьма, но её прогнали за нечистые дела. По его словам, она умышленно вредила людям. А когда одна женщина отказалась дать ей денег, знахарка пригрозила, что та будет это помнить. После этого у героини заболел и умер ребёнок. И тогда колдунью с её дочкой или внучкой выгнали из села. Живёт она теперь на болоте у Бисова Кута, за Ириновским Шляхом, её имя – Мануйлиха.
Воодушевившись рассказом, главный герой решил непременно пойти туда и познакомиться с ведьмой, как только погода улучшится. Эта затея Ярмоле не понравилась, и он отказался помогать Ивану.
III глава
С улучшением погоды, Иван с Ярмолой пошли в лес охотиться на зайца. Но Иван заблудился и вышел к глубокому болоту. А через него – к старому кривому дому, который показался ему избушкой на курьих ножках. В доме оказалась старуха, которая, сидя у печки, собирала в корзину мех с куриных перьев. Всмотревшись, Иван понял, что старуха напоминает Бабу-Ягу – длинный нос, почти касающийся подбородка, впалые глаза. И тут его осенило, что это и есть Мануйлиха – ведьма, о которой рассказывал Ярмола.
Она встретила гостя крайне недружелюбно. Молока в доме не оказалось, и гость выпил воды. Чтобы немного смягчить старуху, Иван показал ей серебряный четвертак, и попросил погадать. Мануйлиха сказала, что давно уже не гадает, но ради денег разложила карты на Ивана. Не успела она до конца сообщить предсказание, как рядом с домом послышался звонкий женский голос, поющий старинную песенку. В дом вошла молодая смеющаяся девушка, держа на переднике зябликов. Увидев гостя, она покраснела и замолкла. Иван попросил ее показать дорогу. Посадив зябликов на печку рядом со скворцами, та вышла проводить гостя. Пока она объясняла, как выйти на Ириновский шлях, Иван восхищался её красотой и уверенностью в себе.
Героиня призналась, что к ним с бабушкой приходят начальники, обвиняют бабушку в колдовстве и берут деньги. И лучше было бы, если бы вообще никто не приходил. Иван спросил, может ли он забредать к ним иногда. Она ответила, что пусть приходит, если он добрый человек, но лучше без ружья – незачем убивать невинных существ. Когда девушка уже бежала к дому, Иван спросил её имя. Она сказала, что её зовут Алёна, а по-местному – Олеся.
IV глава
В Полесье наступила весна. Каждый день, восхищаясь весенней природой, и предаваясь поэтической грусти, Иван вспоминал об Олесе – её молодом и стройном теле, звонком голосе с бархатными нотками, гордой уверенности, сквозившей в её словах, о её врождённом благородстве.
Как только тропинки просохли, он отправился к избушке в лесу, прихватив с собой чаю и сахару, чтобы задобрить Мануйлиху. Олеся пряла лён, сидя на высокой скамейке. Когда она обернулась, нитка оборвалась, и веретено покатилось по полу. Старуха встретила Ивана недружелюбно, но внучка любезно приняла гостя. Она рассказала, что нехорошее предсказание вышло Ивану, когда она гадала на него, что судьба у него будет несчастной. А также, что вскоре через него плохо будет даме с тёмными волосами, которая его полюбит. Герой не очень ей поверил. А потом девушка рассказала о том, что и без карт многое может узнать о человеке. Например, если кому суждено умереть нехорошей смертью в ближайшее время, она узнает это по его лицу.
V глава
Мануйлиха накрыла на стол и позвала Олесю поужинать. Чуть помешкав, она позвала и гостя. После ужина внучка вызвалась проводить молодого человека. По пути, по просьбе мужчины, она показала ему пару «трюков». Сначала порезала ему руку финским ножом, и заговорила место пореза, так, что после этого осталась лишь царапина. Потом сделала так, чтобы Иван, идя вперёд, спотыкался и падал на ровном месте. Хотя дворянин и не верил в колдовство, в нём пробудился страх сверхъестественного.
Иван спросил, как такое возможно, что Олеся, не умея даже читать, живя среди леса, разговаривает как барышня? Девушка сказала, что это от бабушки, что она очень умная и знает всё про всё. Но рассказать подробностей о том, откуда родом её бабушка, она не захотела. На прощанье молодой человек сказал ей своё имя, и Олеся пожала ему руку.
VI глава
Иван стал часто посещать избушку. Мануйлихе это не нравилось, но её задабривали подарки, приносимые гостем – то платок, то банка варенья, и за него заступалась Олеся. Она каждый раз провожала его до Ириновского шляха, а затем мужчина сам обратно провожал девушку. Ее интересовало всё, что знает собеседник – города, люди, устройство земли и неба. Её завораживали его рассказы, для неё это казалось сказочным и невероятным.
Однажды, услышав о Петербурге, девушка сказала, что никогда не будет жить в городе. Иван спросил, а что, если её муж будет оттуда? Олеся ответила, что супруга у неё не будет, и замуж не выйдет – ей нельзя в церковь. Девушка настолько сильно и глубоко верила в судьбу, в проклятие своего рода, что отвергала все доводы и объяснения Ивана. И каждый раз, коснувшись этой темы, они спорили, и спор этот вызывал взаимное раздражение. Но, несмотря на разногласие в этом вопросе, они всё больше привязывались друг к другу.
Ярмола стал избегать Ивана. Он больше не хотел учиться грамоте. А когда герой поднимал тему охоты, слуга всякий раз находил отговорку. Хозяин уже хотел его уволить, но сдерживала его жалость к большой нищей семье Ярмолы.
VII глава
Иван снова пришёл к Олесе, и застал обитательниц избушки в удрученном настроении. Бабушка, сидя на постели, держала голову руками и раскачивалась взад-вперёд. А внучка пыталась казаться спокойной, но не могла поддержать разговор. Иван спросил у Олеси, что с ними случилось, но она только отмахивалась, говорила, что он ничем не сможет помочь. Но Мануйлиха разозлилась на внучку за её упрямую гордость, и рассказала Ивану всё, как есть.
Оказалось, что к ним заходил урядник, и потребовал покинуть дом в течение двадцати четырёх часов. Мануйлиха выпросила это жилище у старого помещика, когда её с внучкой выгнали из села. Но теперь землёй овладел новый хозяин, и он хотел осушить болота. Выслушав старуху, Иван дал неопределённое обещание похлопотать об этом.
VIII глава
Пока герой чертил на веранде проект лесной дачи, подъехал урядник. Иван уговорил его зайти в дом, приманив выпивкой. После нескольких рюмок высказал просьбу не трогать Мануйлиху и её внучку. Евпсихий Африканович не захотел идти ему на встречу за спасибо. Помогая «ведьмам», он мог лишиться должности.
После непродолжительного спора, урядник остановил взгляд на ружье Ивана, висевшем на стене, и стал его хвалить. Герой понял намёк, и преподнёс ружьё Евпсихию как подарок. Потом, уже уходя, урядник попросил свежего редиса, которым они закусывали. Молодой человек пообещал отправить корзину с редисом и взбитым маслом. В итоге, Евпсихий Африканович дал слово пока не трогать старуху и её внучку, но предупредил, что одной только благодарностью они не отделаются.
IX глава
Урядник сдержал обещание, и на некоторое время оставил женщин в покое. Однако отношения Ивана с Олесей испортились. Девушка больше не стремилась с ним общаться, не провожала его, и избегала тем, на которые они раньше вели оживлённые беседы. Мужчина каждый день приходил в лесную хату, и сидел на низкой шаткой скамейке рядом с ней, наблюдая за её работой. Он не понимал, почему девушка вдруг стала вести себя холодно, но, где бы ни находился, постоянно думал о ней.
Однажды, после того, как он целый день пробыл в избушке, и отправился домой поздно вечером, он заболел лихорадкой. По дороге его знобило, он шатался, и так и не понял, как оказался дома. Ночами Иван бредил, ему снились странные и немыслимые кошмары. Днём к нему возвращалось сознание, но он был очень слаб, и болезнь мешала ему вести обычные повседневные дела. Через шесть дней мужчине удалось выздороветь. Вернулся аппетит, тело окрепло, и его снова потянуло в лесную хату.
X глава
Спустя пять дней после выздоровления, Иван пришёл к Олесе. Девушка обрадовалась ему. Оказалось, она тоже скучала. После разговора о его болезни, и о докторе, который к нему приходил, они, как и раньше, пошли вместе в лес. Героиня призналась, что боялась судьбы, ведь дама с тёмными волосами, с которой должна случиться беда – это она сама. Поэтому не хотела встречаться с Иваном. Потом, когда он заболел и долго не приходил, так по нему соскучилась, что решила: будь что будет, а от счастья она не откажется.
Они признались друг другу в любви, и вместе провели в безмолвном сосновом бору волшебную ночь. Несмотря на то, что сначала Иван не верил дурным предзнаменованиям, которых боялась Олеся, в конце свидания его тоже охватило смутное предчувствие беды.
XI глава
Иван с Олесей каждый вечер встречались в лесу, потому что Мануйлиха была против их связи. Герой понял, что больше не хочет жить без Олеси, и всерьёз задумался о женитьбе. В один из июньских вечеров он признался, что его дела в Переброде закончены, и скоро он уезжает. Девушку ранили эти слова, но она восприняла их покорно. Дворянин предложил сейчас же пойти к бабушке и сказать, что она будет его женой. Но его избранница воспротивилась, ссылаясь то на отсутствие образования, то нежелание оставить бабушку одну. Мужчина поставил её перед выбором: либо он, либо родственница. Олеся попросила дать ей два дня на обдумывание, и на разговор с бабушкой. Но тут Иван догадался, что она снова боится церкви. И оказался прав. Но возлюбленная не стала его слушать.
Поздней ночью, когда они уже попрощались и отошли на расстояние друг от друга, Олеся окликнула Ивана, и подбежала к нему с глазами, полными слёз. Она спросила, будет ли он рад, если она всё-таки пойдёт в церковь. Герой сказал, что мужчина может и не верить, смеяться, но женщина непременно должна быть набожной. Когда она скрылась из виду, Ивана вдруг охватило тревожное предчувствие, ему захотелось побежать вслед за ней, и умолять не ходить туда. Однако молодой человек решил, что это суеверный страх, и не подчинился внутреннему чувству.
XII глава
На следующий день Иван отправился на своей лошади по кличке Таранчик в соседний город по служебным делам. Утро было душное, безветренное. Проезжая через весь Переброд, он заметил, что от церкви до кабака вся площадь набита телегами. Был праздник Святой Троицы, и в Переброде собрались крестьяне из окрестных деревень.
Закончив дела и возвращаясь обратно, Иван задержался по дороге на полтора часа, чтобы поменять лошади подкову. Между четырьмя и пятью часами дня он приехал в Переброд. У кабака и на площади теснились пьяные люди, под лошадьми носились дети. У забора дрожащим тенором пел слепой лирник, которого обступила толпа. Пробираясь между людьми, Иван заметил их враждебные, бесцеремонные взгляды. Кто-то из толпы пьяным голосом крикнул невнятные слова, и послышался сдержанный хохот. Какая-то женщина попыталась вразумить пьяного мужика, но тот только сильнее разошёлся. Заявил, что Иван ему не начальство, добавив: «Он только в лесу у своей…». Дворянина охватила ярость. Он схватил нагайку. Но тут у него промелькнула мысль, что точно такое с ним уже было когда-то. Опустив нагайку, он поскакал домой.
Ярмола сообщил, что в доме ждёт приказчик из соседнего имения. Конторщик Никита Назарыч Мищенка, в сером в рыжую клетку пиджаке и красном галстуке, при виде Ивана вскочил на ноги и стал кланяться. Никита Назарыч, хохоча, сообщил, что сегодня местные «дивчата» поймали ведьму, и хотели вымазать дёгтем. Герой схватил конторщика за плечи и потребовал всё рассказать. Из его слов мало что можно было понять, и все события того дня Иван восстановил только через два месяца, расспросив другую очевидицу происшествия. Оказалось, что Олеся пришла в церковь во время обедни. И, хотя она оставалась в сенях, все её заметили и направляли на неё враждебные взгляды. После обедни женщины обступили её со всех сторон, насмехались и ругались. Толпа становилась больше и больше. Олеся пыталась выскользнуть из круга, но её отталкивали к середине. Потом одна старуха прокричала, что её надо вымазать дёгтем. Дёготь и кисть тут же оказались в руках женщин, и они передавали их друг другу. От отчаяния девушка с силой бросилась на одну из мучительниц, и та упала. Вслед за первой упали и остальные, на земле образовался галдящий клубок. Олесе удалось выскользнуть и убежать. Отбежав на пятьдесят шагов, она обернулась и прокричала слова угрозы. Иван не стал дослушивать Мищенку, и, оседлав Таранчика, поскакал в лес.
XIII глава
Когда Иван зашёл в хату, Олеся лежала на кровати лицом к стене. Мануйлиха сидела рядом с ней. Увидев мужчину, старуха встала, и обвинила его, что это он заставил внучку пойти в церковь. Потом, положив локти на стол и обхватив голову руками, стала раскачиваться и плакать. Через десять минут девушка подала голос. Она не хотела, чтобы Иван увидел её лицо, но герой мягко повернул её к себе. Олеся была вся в синяках.
Олеся сказала, что скоро им с бабушкой придётся покинуть эти места, потому что теперь, что бы ни случилось, всё будут сваливать на них. Иван попытался убедить её, что они смогут вместе жить счастливо, но девушка была непреклонна. Она сказала, что их ожидает только горе, и поэтому они должны расстаться, и что жалеет лишь об одном – что у неё от Ивана нет ребёнка.
Когда мужчина вышел на крыльцо в сопровождении старухи, половина неба была закрыта чёрной тучей.
XIV глава
В тот же день случилась страшная гроза в Переброде. Гром и молния не затихали, град размером с грецкий орех сыпался с неба и подпрыгивал от земли. В старом доме, который снимал Иван, град выбил кухонное окно. Вечером мужчина лёг с одеждой, думая, что не заснёт в эту ночь. Но вроде бы на миг закрыв глаза, и открыв их, обнаружил, что уже наступило солнечное утро. Ярмола стоял рядом с кроватью, и сказал, что герою пора отсюда уезжать. Оказалось, что град учинил много разрушений, и люди думают, что это ведьма наслала грозу. И об ее возлюбленном тоже говорят злые слова.
Поспешно прискакав к лесному домику, Иван обнаружил его пустым, с открытыми дверями и ставнями. Остались только голая деревянная кровать, да тряпки и сор. На оконной раме были повешены красные бусы – память Ивану о чистой, нежной любви Олеси.
Интересно? Сохрани у себя на стенке! Мой слуга, повар и спутник по охоте — полесовщик Ярмола вошел в комнату, согнувшись под вязанкой дров, сбросил ее с грохотом на пол и подышал на замерзшие пальцы. — У, какой ветер, паныч, на дворе, — сказал он, садясь на корточки перед заслонкой. — Нужно хорошо в грубке протопить. Позвольте запалочку, паныч. — Значит, завтра на зайцев не пойдем, а? Как ты думаешь, Ярмола? — Нет... не можно... слышите, какая завируха. Заяц теперь лежит и — а ни мур-мур... Завтра и одного следа не увидите. Судьба забросила меня на целых шесть месяцев в глухую деревушку Волынской губернии, на окраину Полесья, и охота была единственным моим занятием и удовольствием. Признаюсь, в то время, когда мне предложили ехать в деревню, я вовсе не думал так нестерпимо скучать. Я поехал даже с радостью. «Полесье... глушь... лоно природы... простые нравы... первобытные натуры, — думал я, сидя в вагоне, — совсем незнакомый мне народ, со странными обычаями, своеобразным языком... и уж, наверно, какое множество поэтических легенд, преданий и песен!» А я в то время (рассказывать, так все рассказывать) уж успел тиснуть в одной маленькой газетке рассказ с двумя убийствами и одним самоубийством и знал теоретически, что для писателей полезно наблюдать нравы. Но... или перебродские крестьяне отличались какою-то особенной, упорной несообщительностью, или я не умел взяться за дело, — отношения мои с ними ограничивались только тем, что, увидев меня, они еще издали снимали шапки, а поравнявшись со мной, угрюмо произносили: «Гай буг», что должно было обозначать: «Помогай бог». Когда же я пробовал с ними разговориться, то они глядели на меня с удивлением, отказывались понимать самые простые вопросы и всё порывались целовать у меня руки — старый обычай, оставшийся от польского крепостничества. Книжки, какие у меня были, я все очень скоро перечитал. От скуки — хотя это сначала казалось мне неприятным — я сделал попытку познакомиться с местной интеллигенцией в лице ксендза, жившего за пятнадцать верст, находившегося при нем «пана органиста», местного урядника и конторщика соседнего имения из отставных унтер-офицеров, но ничего из этого не вышло. Потом я пробовал заняться лечением перебродских жителей. В моем распоряжении были: касторовое масло, карболка, борная кислота, йод. Но тут, помимо моих скудных сведений, я наткнулся на полную невозможность ставить диагнозы, потому что признаки болезни у всех моих пациентов были всегда одни и те же: «в сере́дине болит» и «ни есть, ни пить не можу». Приходит, например, ко мне старая баба. Вытерев со смущенным видом нос указательным пальцем правой руки, она достает из-за пазухи пару яиц, причем на секунду я вижу ее коричневую кожу, и кладет их на стол. Затем она начинает ловить мои руки, чтобы запечатлеть на них поцелуй. Я прячу руки и убеждаю старуху: «Да полно, бабка... оставь... я не поп... мне этого не полагается... Что у тебя болит?» — В сере́дине у меня болит, панычу, в самой что ни на есть середине, так что даже ни пить, ни есть не можу. — Давно это у тебя сделалось? — А я знаю? — отвечает она также вопросом. — Так и печет и печет. Ни пить, ни есть не можу. И, сколько я ни бьюсь, более определенных признаков болезни не находится. — Да вы не беспокойтесь, — посоветовал мне однажды конторщик из унтеров, — сами вылечатся. Присохнет, как на собаке. Я, доложу вам, только одно лекарство употребляю — нашатырь. Приходит ко мне мужик. «Что тебе?» — «Я, говорит, больной»... Сейчас же ему под нос склянку нашатырного спирту. «Нюхай!» Нюхает... «Нюхай еще... сильнее!» Нюхает... «Что легче?» — «Як будто полегшало»... — «Ну, так и ступай с богом». К тому же мне претило это целование рук (а иные так прямо падали в ноги и изо всех сил стремились облобызать мои сапоги). Здесь сказывалось вовсе не движение признательного сердца, а просто омерзительная привычка, привитая веками рабства и насилия. И я только удивлялся тому же самому конторщику из унтеров и уряднику, глядя, с какой невозмутимой важностью суют они в губы мужикам свои огромные красные лапы... Мне оставалась только охота. Но в конце января наступила такая погода, что и охотиться стало невозможно. Каждый день дул страшный ветер, а за ночь на снегу образовывался твердый, льдистый слой наста, по которому заяц пробегал, не оставляя следов. Сидя взаперти и прислушиваясь к вою ветра, я тосковал страшно. Понятно, я ухватился с жадностью за такое невинное развлечение, как обучение грамоте полесовщика Ярмолы. Началось это, впрочем, довольно оригинально. Я однажды писал письмо и вдруг почувствовал, что кто-то стоит за моей спиной. Обернувшись, я увидел Ярмолу, подошедшего, как и всегда, беззвучно в своих мягких лаптях. — Что тебе, Ярмола? — спросил я. — Да вот дивлюсь, как вы пишете. Вот бы мне так... Нет, нет... не так, как вы, — смущенно заторопился он, видя, что я улыбаюсь. — Мне бы только мое фамилие... — Зачем это тебе? — удивился я... (Надо заметить, что Ярмола считается самым бедным и самым ленивым мужиком во всем Переброде; жалованье и свой крестьянский заработок он пропивает; таких плохих волов, как у него, нет нигде в окрестности. По моему мнению, ему-то уж ни в каком случае не могло понадобиться знание грамоты.) Я еще раз спросил с сомнением: — Для чего же тебе надо уметь писать фамилию? — А видите, какое дело, паныч, — ответил Ярмола необыкновенно мягко, — ни одного грамотного нет у нас в деревне. Когда гумагу какую нужно подписать, или в волости дело, или что... никто не может... Староста печать только кладет, а сам не знает, что в ней напечатано... То хорошо было бы для всех, если бы кто умел расписаться. Такая заботливость Ярмолы — заведомого браконьера, беспечного бродяги, с мнением которого никогда даже не подумал бы считаться сельский сход, — такая заботливость его об общественном интересе родного села почему-то растрогала меня. Я сам предложил давать ему уроки. И что же это была за тяжкая работа — все мои попытки выучить его сознательному чтению и письму! Ярмола, знавший в совершенстве каждую тропинку своего леса, чуть ли не каждое дерево, умевший ориентироваться днем и ночью в каком угодно месте, различавший по следам всех окрестных волков, зайцев и лисиц, — этот самый Ярмола никак не мог представить себе, почему, например, буквы «м» и «а» вместе составляют «ма». Обыкновенно над такой задачей он мучительно раздумывал минут десять, а то и больше, причем его смуглое худое лицо с впалыми черными глазами, все ушедшее в жесткую черную бороду и большие усы, выражало крайнюю степень умственного напряжения. — Ну скажи, Ярмола, — «ма». Просто только скажи — «ма», — приставал я к нему. — Не гляди на бумагу, гляди на меня, вот так. Ну говори — «ма»... Тогда Ярмола глубоко вздыхал, клал на стол указку и произносил грустно и решительно: — Нет... не могу... — Как же не можешь? Это же ведь так легко. Скажи просто-напросто — «ма», вот как я говорю. — Нет... не могу, паныч... забыл... Все методы, приемы и сравнения разбивались об эту чудовищную непонятливость. Но стремление Ярмолы к просвещению вовсе не ослабевало. — Мне бы только мою фамилию! — застенчиво упрашивал он меня. — Больше ничего не нужно. Только фамилию: Ярмола Попружук — и больше ничего. Отказавшись окончательно от мысли выучить его разумному чтению и письму, я стал учить его подписываться механически. К моему великому удивлению, этот способ оказался наиболее доступным Ярмоле, так что к концу второго месяца мы уже почти осилили фамилию. Что же касается до имени, то его ввиду облегчения задачи мы решили совсем отбросить. По вечерам, окончив топку печей, Ярмола с нетерпением дожидался, когда я позову его. — Ну, Ярмола, давай учиться, — говорил я. Он боком подходил к столу, облокачивался на него локтями, просовывал между своими черными, закорузлыми, несгибающимися пальцами перо и спрашивал меня, подняв кверху брови: — Писать? — Пиши. Ярмола довольно уверенно чертил первую букву — «П» (эта буква у нас носила название: «два стояка и сверху перекладина»); потом он смотрел на меня вопросительно. — Что ж ты не пишешь? Забыл? — Забыл... — досадливо качал головой Ярмола. — Эх, какой ты! Ну, ставь колесо. — А-а! Колесо, колесо!.. Знаю... — оживлялся Ярмола и старательно рисовал на бумаге вытянутую вверх фигуру, весьма похожую очертаниями на Каспийское море. Окончивши этот труд, он некоторое время молча любовался им, наклоняя голову то на левый, то на правый бок и щуря глаза. — Что же ты стал? Пиши дальше. — Подождите немного, панычу... сейчас. Минуты две он размышлял и потом робко спрашивал: — Так же, как первая? — Верно. Пиши. Так мало-помалу мы добрались до последней буквы — «к» (твердый знак мы отвергли), которая была у нас известна, как «палка, а посредине палки кривуля хвостом набок». — А что вы думаете, панычу, — говорил иногда Ярмола, окончив свой труд и глядя на него с любовной гордостью, — если бы мне еще месяцев с пять или шесть поучиться, я бы совсем хорошо знал. Как вы скажете?А. И. Куприн
Мой слуга, повар и спутник по охоте – полесовщик Ярмола вошел в комнату, согнувшись под вязанкой дров, сбросил ее с грохотом на пол и подышал на замерзшие пальцы.
– У, какой ветер, паныч, на дворе, – сказал он, садясь на корточки перед заслонкой. – Нужно хорошо в грубке протопить. Позвольте запалочку, паныч.
– Значит, завтра на зайцев не пойдем, а? Как ты думаешь, Ярмола?
– Нет… не можно… слышите, какая завируха. Заяц теперь лежит и – а ни мур-мур… Завтра и одного следа не увидите.
Судьба забросила меня на целых шесть месяцев в глухую деревушку Волынской губернии, на окраину Полесья, и охота была единственным моим занятием и удовольствием. Признаюсь, в то время, когда мне предложили ехать в деревню, я вовсе не думал так нестерпимо скучать. Я поехал даже с радостью. «Полесье… глушь… лоно природы… простые нравы… первобытные натуры, – думал я, сидя в вагоне, – совсем незнакомый мне народ, со странными обычаями, своеобразным языком… и уж, наверно, какое множество поэтических легенд, преданий и песен!» А я в то время (рассказывать, так все рассказывать) уж успел тиснуть в одной маленькой газетке рассказ с двумя убийствами и одним самоубийством и знал теоретически, что для писателей полезно наблюдать нравы.
Но… или перебродские крестьяне отличались какою-то особенной, упорной несообщительностью, или я не умел взяться за дело, – отношения мои с ними ограничивались только тем, что, увидев меня, они еще издали снимали шапки, а поравнявшись со мной, угрюмо произносили: «Гай буг», что должно было обозначать «Помогай бог». Когда же я пробовал с ними разговориться, то они глядели на меня с удивлением, отказывались понимать самые простые вопросы и все порывались целовать у меня руки – старый обычай, оставшийся от польского крепостничества.
Книжки, какие у меня были, я все очень скоро перечитал. От скуки – хотя это сначала казалось мне неприятным – я сделал попытку познакомиться с местной интеллигенцией в лице ксендза, жившего за пятнадцать верст, находившегося при нем «пана органиста», местного урядника и конторщика соседнего имения из отставных унтер-офицеров, но ничего из этого не вышло.
Потом я пробовал заняться лечением перебродских жителей. В моем распоряжении были: касторовое масло, карболка, борная кислота, йод. Но тут, помимо моих скудных сведений, я наткнулся на полную невозможность ставить диагнозы, потому что признаки болезни у всех моих пациентов были всегда одни и те же: «в сере́́дине болит» и «ни есть, ни пить не можу».
Приходит, например, ко мне старая баба. Вытерев со смущенным видом нос указательным пальцем правой руки, она достает из-за пазухи пару яиц, причем на секунду я вижу ее коричневую кожу, и кладет их на стол. Затем она начинает ловить мои руки, чтобы запечатлеть на них поцелуй. Я прячу руки и убеждаю старуху: «Да полно, бабка… оставь… я не поп… мне это не полагается… Что у тебя болит?»
– В сере́́дине у меня болит, панычу, в самой что ни на есть сере́́дине, так что даже ни пить, ни есть не можу.
– Давно это у тебя сделалось?
– А я знаю? – отвечает она также вопросом. – Так и печет и печет. Ни пить, ни есть не можу.
И сколько я не бьюсь, более определенных признаков болезни не находится.
– Да вы не беспокойтесь, – посоветовал мне однажды конторщик из унтеров, – сами вылечатся. Присохнет, как на собаке. Я, доложу вам, только одно лекарство употребляю – нашатырь. Приходит ко мне мужик. «Что тебе?» – «Я, говорит, больной»… Сейчас же ему под нос склянку нашатырного спирту. «Нюхай!» Нюхает… «Нюхай еще… сильнее!..» Нюхает… «Что, легче?» – «Як будто полегшало…» – «Ну, так и ступай с богом».
К тому же мне претило это целование рук (а иные так прямо падали в ноги и изо всех сил стремились облобызать мои сапоги). Здесь сказывалось вовсе не движение признательного сердца, а просто омерзительная привычка, привитая веками рабства и насилия. И я только удивлялся тому же самому конторщику из унтеров и уряднику, глядя, с какой невозмутимой важностью суют они в губы мужикам свои огромные красные лапы…
Мне оставалась только охота. Но в конце января наступила такая погода, что и охотиться стало невозможно. Каждый день дул страшный ветер, а за ночь на снегу образовывался твердый, льдистый слой наста, по которому заяц пробегал, не оставляя следов. Сидя взаперти и прислушиваясь к вою ветра, я тосковал страшно. Понятно, я ухватился с жадностью за такое невинное развлечение, как обучение грамоте полесовщика Ярмолы.
Началось это, впрочем, довольно оригинально. Я однажды писал письмо и вдруг почувствовал, что кто-то стоит за моей спиной. Обернувшись, я увидел Ярмолу, подошедшего, как и всегда, беззвучно в своих мягких лаптях.
– Что тебе, Ярмола? – спросил я.
– Да вот дивлюсь, как вы пишете. Вот бы мне так… Нет, нет… не так, как вы, – смущенно заторопился он, видя, что я улыбаюсь… – Мне бы только мое фамилие…
– Зачем это тебе? – удивился я… (Надо заметить, что Ярмола считается самым бедным и самым ленивым мужиком во всем Переброде; жалованье и свой крестьянский заработок он пропивает; таких плохих волов, как у него, нет нигде в окрестности. По моему мнению, ему-то уж ни в каком случае не могло понадобиться знание грамоты.) Я еще раз спросил с сомнением: – Для чего же тебе надо уметь писать фамилию?
– А видите, какое дело, паныч, – ответил Ярмола необыкновенно мягко, – ни одного грамотного нет у нас в деревне. Когда гумагу какую нужно подписать, или в волости дело, или что… никто не может… Староста печать только кладет, а сам не знает, что в ней напечатано… То хорошо было бы для всех, если бы кто умел расписаться.
Такая заботливость Ярмолы – заведомого браконьера, беспечного бродяги, с мнением которого никогда даже не подумал бы считаться сельский сход, – такая заботливость его об общественном интересе родного села почему-то растрогала меня. Я сам предложил давать ему уроки. И что же это была за тяжкая работа – все мои попытки выучить его сознательному чтению и письму! Ярмола, знавший в совершенстве каждую тропинку своего леса, чуть ли не каждое дерево, умевший ориентироваться днем и ночью в каком угодно месте, различавший по следам всех окрестных волков, зайцев и лисиц – этот самый Ярмола никак не мог представить себе, почему, например, буквы «м» и «а» вместе составляют «ма». Обыкновенно над такой задачей он мучительно раздумывал минут десять, а то и больше, причем его смуглое худое лицо с впалыми черными глазами, все ушедшее в жесткую черную бороду и большие усы, выражало крайнюю степень умственного напряжения.
– Ну скажи, Ярмола, – «ма». Просто только скажи – «ма», – приставал я к нему. – Не гляди на бумагу, гляди на меня, вот так. Ну, говори – «ма»…
Сочинение
По жадности все захватить и на все откликнуться хотя бы мелочью, пустячком, по жадности "вжиться в жизнь", вернее - еще раз пережить, вернуть невозвратное, побыть с людьми - этот художник не знает себе равных. Он постоянно стремится "заглянуть, что там внутри", он испытывает наслаждение "подержать в руке живое, горячее человеческое сердце и испытать его биение". В. Львов-Рогачевский
Любимые герои А. И. Куприна - артисты, борцы, клоуны, рыбаки и лесники, рабочие и фабриканты, вольные бродяги - люди, близкие к природе, сохранившие духовное здоровье, свежесть и чистоту чувства, нравственную свободу. Именно таков по Куприну идеал "естественного человека", свободного от влияния уродующей буржуазной цивилизации. Противопоставление буржуазно-мещанского мира миру природы и любви, как вечного светлого начала, которое способно возвысить душу любящего, становится главной темой его творчества. Эта идея каждый раз воплощалась писателем по-новому, но внутренний смысл основного конфликта всегда оставался одним и тем же - столкновение естественной красоты и искренних чувств с уродливостью и бездуховностью современного общества. На эту же тему в 1898 году была написана "Олеся" - повесть о лесной "ведунье", "дикарке", выросшей вдали от современной городской цивилизации и потому сохранившей естественные человеческие качества.
Олеся - "дитя природы", экзотический цветок, выросший в полесской глуши. В ее облике нет ничего похожего на местных перебродских "дивчат": в ней чувствуется естественность, непосредственность, внутренняя свобода и чувство собственного достоинства. В ее образе есть и лукавство, и властность, и наивность. Она насмешлива, горда и независима. Эта "высокая брюнетка лет около двадцати - двадцати пяти" была необыкновенно хороша собой, держалась она "легко и стройно" и, конечно, произвела на героя-рассказчика неизгладимое впечатление. Вот как описывает ее Иван Тимофеевич после первой встречи: "Просторная белая рубаха свободно и красиво облегала ее молодую, здоровую грудь. Оригинальную красоту ее лица, раз его увидев, нельзя было позабыть, но трудно было, даже привыкнув к нему, его описать. Прелесть его заключалась в... больших, блестящих, темных глазах, которым тонкие, надломленные посредине брови придавали неуловимый оттенок лукавства, властности и наивности; в смугло-розовом тоне кожи, в своевольном изгибе губ, из которых нижняя, несколько более полная, выдавалась вперед с решительным и капризным видом". Когда Олеся улыбалась, ее красивое лицо неожиданно менялось: "Прежней суровости в нем и следа не осталось: оно вдруг сделалось светлым, застенчивым, детским". Автору нравится "то суровое, то лукавое, то сияющее нежной улыбкой лицо", нравится "ее молодое тело, выросшее в приволье старого бора так же стройно и так же могуче, как растут молодые елочки, ее свежий голос, с неожиданными низкими бархатными нотками", нравится ее "врожденная изящная умеренность" и "гордая уверенность в своих силах". Нравится, как легко эта девушка управляется с работой, ловко и красиво прядет: "Эта работа, Такая простая на первый взгляд, но, в сущности, требующая огромного, многовекового навыка и ловкости, так и кипела в ее руках: они загрубели и почернели от работы, но были невелики и такой красивой формы, что им позавидовали бы многие благовоспитанные красавицы".
Иван Тимофеевич очарован Олесей, но его очаровала не только внешняя красота девушки и ее ловкость в работе, а также и "ее цельная, самобытная, свободная натура, ее ум, одновременно ясный и окутанный непоколебимым наследственным суеверием, детски невинный, но и не лишенный лукавого кокетства красивой женщины". И герой "поневоле убеждался, что для своей среды, для своего воспитания... она обладала изумительными способностями". Ее "первобытное, яркое воображение" занимало многое: страны и народы, явления природы, устройство Земли и Вселенной, ученые люди и большие города. Но сама Олеся никогда бы "не променяла своего леса" на город, где ее все пугает, где все чужое.
Когда "лесная колдунья" нагадала своему новому знакомому "большую трефовую любовь" и рассказала, что может предугадать близкую смерть человека (это ей передалось от матери и бабки), в "ее неподвижно остановившихся глазах с расширившимися зрачками отразился какой-то темный ужас, какая-то невольная покорность таинственным силам и сверхъестественным знаниям, осенявшим ее душу". Хотя о любви между Олесей и Иваном Тимофеевичем "не было сказано еще ни слова", очень скоро быть вместе для них "уже сделалось потребностью". И часто в молчаливые минуты, когда их взгляды "нечаянно и одновременно" встречались, Иван Тимофеевич видел, "как увлажнялись глаза Олеси и как билась тоненькая голубая жилка у нее на виске". Олеся чувствовала, что необходимо расстаться с Иваном Тимофеевичем. Но, как и в других произведениях Куприна, жизнями героев управляет судьба. Это самой судьбой была предопределена и короткая яркая любовь, вспыхнувшая между героями, и их скорая разлука. Именно это сказали Олесе карты и потому так затуманивался ее взор. Зная, что любовь к Ивану Тимофеевичу принесет ей "много горя", Олеся решилась было прекратить встречи, но разлука во время его болезни доказала силу их чувства и невозможность расставания. После болезни, придя к Олесе, Иван Тимофеевич увидел на лице девушки недоумение, испуг, тревогу и нежную сияющую улыбку любви. Разговор окончательно определил их отношения - любовь, которая не хочет думать ни о судьбе, ни о чем больше. Олеся предчувствует свое будущее, но ничего не боится, она дорожит краткими мгновениями любви. "Что бы потом ни случилось, я не пожалею. Мне так хорошо... - говорит она, - что будет, то и будет, а я своей радости никому не отдам".
Зная, что надо уезжать, Иван Тимофеевич не может набраться сил сказать об этом любимой, откладывает свое признание до тех пор, пока девушка сама не почувствует неладное. Он готов жениться на Олесе, взять ее в город, но не представляет себе, как это возможно, и совершенно не думает о бабушке, которую нельзя оставить одну. Он ставит любимую перед трудным выбором. Олеся правильно определила характер Ивана Тимофеевича: добрый, но слабый человек, наивный, то нерешительный, то эгоистичный. Она же, несмотря на свою юность и доверчивость, часто кажется старше, проницательнее, мудрее его. Олеся принимает всю ответственность за их дальнейшую судьбу на себя, прекрасно понимая, чем это ей грозит. Ради счастья и благополучия любимого, не желая "связывать его по рукам и ногам", Олеся отказывается выйти замуж за Ивана Тимофеевича. Убеждая Олесю пойти в церковь, герой не обращает внимания на дурное предчувствие. Он искренне верит в милосердие Бога, но совершенно не думает о людях, которые ненавидят "ведьму" и не собираются принимать ее в свое общество. Олеся же так хочет сделать для него что-то приятное, что, вопреки своим убеждениям, готова пойти в церковь. Она думает не о себе, а о своем возлюбленном, трогательно беспокоится об изуродованной внешности, которая может не понравиться любимому. Олеся во всем случившемся винит только себя и жалеет лишь о том, что у нее нет ребенка от любимого человека.
После града, уничтожившего урожай, Олесе с бабушкой пришлось бежать из своей лесной избушки - сельчане никогда бы не поверили, что это не "ведьмы" наслали на них эту беду. Зная о предстоящем расставании, девушка намеренно не сообщает о нем любимому. Герой узнает о ее отъезде неожиданно, и единственной вещью, которая осталась ему "на память об Олесе и об ее нежной, великодушной любви", стала нитка ярких "красных бус, известных в Полесье под названием "кораллов"...
Многие герои Куприна лучше всего раскрываются, освещенные любовным чувством. В его повестях любовь бескорыстная, самоотверженная, не ждущая награды, любовь, для которой совершить любой подвиг ради любимого человека, пойти на мучение - радость. Но любовь эта всегда трагична, она заведомо обрекает любящие сердца на страдания.
Именно такая всепоглощающая трагическая любовь коснулась полесской "ведьмы" Олеси, которая полюбила "доброго, но только слабого" Ивана Тимофеевича. И в этой любви проявились все лучшие человеческие качества лесной красавицы. Эта наивная, доверчивая девушка оказалась нравственно выше образованного героя-мужчины, знающего жизнь лишь "теоретически", не предвидящего последствий своего эгоизма и безответственности.
Поэтизируя жизнь, не ограниченную современными социальными и культурными рамками, Куприн стремился показать явные преимущества "естественного" человека, в котором он видел духовные качества, утраченные в цивилизованном обществе.
В образе Олеси воплотились лучшие черты, присущие русскому национальному, характеру в женском типе: естественность, непосредственность, душевная щедрость, способность к глубокому искреннему чувству, самоотверженность, чувство долга и "гордая уверенность в своих силах" - то, что всегда отличало русских женщин, героинь А. С. Пушкина, И. С. Тургенева, Н. А. Некрасова и других выдающихся писателей.